Висенте Сото - Три песеты прошлого
В те времена существовал обычай вывозить чахоточных туда, где одни сосны. Они все равно умирали, но у родных оставалось хоть какое-то утешение. Как будто смерть среди сосен чем-то лучше.
Висенте вдруг стало холодно. Он знал, что на улице жара. Но дрожал. К Бернабе зашел какой-то мужчина — видимо, по просьбе отца Экспосито. Речь шла о вещах практических. Надо повидать того-то, позвонить тому-то, своевременно оповестить соучеников и соучениц, так чтобы они сложились на венок с траурной лентой и надписью на ней: “Твои товарищи тебя не забудут!”, нет — просто: “От друзей”, — тоже плохо, лучше: “От друзей, которые никогда тебя не забудут”, — и мать Висенте помогла им придумать и все организовать, а Бернабе сказал: послушай, мороз по коже, — и ты тоже понимал, что Экспосито умер, но не мог взять в толк, какой смысл заложен в этом, и время от времени переспрашивал:
— От чахотки? От чахотки?
И никто, ну никто ему на этот вопрос не отвечал.
Скоротечная чахотка — оказывается, есть такая болезнь, которая называется скоротечной. Должно быть, это правильное название. Смерть скачет на черном коне из похоронного бюро и очень скоро возвращается, захватив с собой Экспосито. Оставляя во времени печальный неизгладимый след. Такая быстрая смерть вполне соответствовала невеселой жизни Экспосито, была своего рода божьей благодатью, как нельзя лучше соответствовала.
Солнечный свет тоже вполне подходит смерти. Так было и в тот июньский день. В Торренте. Эту старую потаскуху хорошо разглядишь только при ярком свете жизни. Погребальные цветы. В Торренте. Совсем близко от Ведата. И правда, там сосны, сосны и сосны. И в Торренте не было черных лошадей с черными султанами на черных похоронах. Здесь гроб плыл не на катафалке, а на плечах соседей, братьев, сыновей, родителей, друзей.
Друзей.
Друзей.
Гроб Экспосито мерно качался в такт их шагам. Его друзья шли в ногу, точно солдаты. Шли медленно, как же иначе. Траурным маршем. Правой — левой, правой — левой. Со смертью на плечах шли к мертвым.
Когда похоронили Экспосито, день уже клонился к вечеру. Далеко в небе, не над головой, а у самого горизонта, появились светло-розовые полосы, какие видишь иногда в морской раковине, в сверкании перламутра. И в печали, которая то засыпает, то просыпается, снова засыпает и снова просыпается. Но не умирает. Хенаро Вандало был, пожалуй… Всю жизнь Висенте хотелось написать рассказ, который начинался бы этими словами, но так и не написал. Прощай.
Через восемь месяцев после смерти Экспосито, в феврале тридцать шестого, левые силы, объединившись в Народный фронт, одержали победу на выборах, и это событие повлекло за собой непредсказуемые последствия. Через пять месяцев после этой нелегкой потрясающей победы Испания вступила в войну с Испанией. Народ зашел слишком далеко, и этого ему не простили.
10
Письмо?
Я эти стихи слагалас жалостью и тоскойо своем возлюбленном сыне —ведь он был первенец мой,он принял смерть за идею,я вам расскажу о нем…
Письмо? Вис перенесся мыслью в мир романсеро. В памяти ожили увлечения, которые дремали в тот важный период его жизни.
В этих стихах, как явствует из первой строки, Филомена Висен, мать Хасинто, расскажет о суде, смертном приговоре и расстреле своего сына, о том, как она повидалась с ним в шесть часов утра (часа на два раньше Мерседес) шестого декабря тысяча девятьсот тридцать девятого года — в день его казни. О мужестве Хасинто (которое отметила и Мерседес), о том, как стойко он держался (это очень важно: как человек держался в последний, неповторимый час своей жизни: …мой сын от письма оторвался/и вышел ко мне тотчас), когда она его увидела; о прощании при неизбежных лицах (сержанта, священника, коменданта тюрьмы, охранника) — все это здесь описано. А также возвращение Филомены в свою тюрьму, ее горе, надежда найти утешение в Росарито, дочери Хасинто…
Трагический романс о “вести роковой”, весьма примитивный по форме (рифмы зачастую наивны или натянуты, размер нарушается, но структура строфы довольно постоянная), такие романсы хороши для слепых певцов:
Он вышел ко мне спокойный,ведь он невиновен был[50],он даже не мог подумать,что могут его казнить.И как же я горевала,услыхав роковую весть,что сына, мою кровинку,ведут от меня на смерть.
Вис понимал, что судьба послала ему сочинение не очень высоких литературных достоинств, но сознавал в то же время, что в стихах есть одно немалое достоинство: это самое настоящее народное творчество, фольклор.
Хасинто попросил, чтобы мать навестила его, и хоть сердце ее разбито, но,
долг матери исполняя,на встречу с ним я пришла,чтобы любимого сынаувидеть в последний раз.Когда из тюрьмы[51] я вышла,безутешная в скорби своей,зашла сначала в часовню[52]и там…
Вис невольно вспомнил, какие холода бывают в тех краях в декабре, и подумал, что холод смертного приговора в то утро шестого декабря пробрал Филомену до костей (хоть она об этом и не написала).
Спросила я у сержанта:— Где сын мой, кровинка моя?И мне ответил священник:— Сеньора, пройдите сюда,он там, он сидит под стражей[53]…
А вот место, где Филомена рассказывает, что, когда она вошла, Хасинто писал:
Мой сын от письма оторвалсяи вышел ко мне тотчаси мне сказал с улыбкой:— Не плачь, родная, не плачьо том, что час уже близок,моей казни печальный час.
Хасинто писал “строчки”, которые предназначал, как привет, своим шуринам. Как? Братьям Мерседес, которые много лет и слышать не хотели о его сватовстве? Вис был уверен в этом. Возможно, шуринов у него было больше (это лишь предположение, точными сведениями Вис не располагал), он немного слышал лишь о двух братьях Мерседес: Габриэле и Диего. И не только из рассказов о помолвке, но больше из-за того (и это была одна из тех историй, которые ради сохранения целостности истории Мерседес не были включены в запись интервью), что оба сидели в тюрьме, причем Диего был приговорен к смерти (и подвергся истязаниям: “кто отнял здоровье у моего брата? Его били палками”). И Вис пришел к логическому выводу, что адресатами предсмертной записки Хасинто были именно эти братья, бывшие “враги”, а теперь его товарищи. Дальше текст гласил:
Печально меня обнимая,спокойно держался он…
А следующая строчка, начинавшая новое четверостишие, была последней на странице и в рамку фотокопии не попала. Возможно, она кончалась словами: …не сты-, потому что первая строка на следующей странице начиналась:
…дись моей казни,преступником не был я.Только за верность идееони осудили…[54]
Затем Филомена спрашивала Хасинто, распорядился ли он по дому. Разумеется, Хасинто это сделал, но, так как в девять меня расстреляют (по словам Мерседес, это произошло в девять тридцать), он опасался, что не сможет поцеловать свою дочь. Мать и сын сливаются в прощальном объятии, которое повторится трижды с неизбежными “всегда” и “никогда”, свивающимися в растреклятый узел отчаяния:
— Прощай, сыночек, навеки.— Нам больше не свидеться, мать,вовеки на этом свете.
Он умрет, говорит Филомена, но на свете останется его дочь, которой она посвятит свою жизнь. Оба без слов понимают, что время на исходе, в такие минуты его всегда не хватает, оно бежит стремительно и незаметно, впрочем, нет, о нем напоминает сержант:
Сержант мне сказал: уходите,скорей уходите, сеньора,вы у нас отнимаете время,час казни наступит скоро.
Филомена не пролила ни слезинки (пока что), а сержант все свое:
— Сколько вам повторять, сеньора,так поступать не годится,у других тоже есть родные,они тоже хотят проститься.
И тут Хасинто показал себя именно таким, каким его описывала Мерседес:
