Валерий Зеленогорский - Рассказы вагонной подушки
Дочка обиделась и неделю не разговарила с ним. Он ее так лелеял, воспитывал в старорусском духе, а она предала, ушла в чужой стан, оторвалась от истинных корней, его корней поповского рода. Попов говорил ей, увещевал ее, а она смотрела на него невинными глазами и не понимала, чем ее Яша и его родители провинились перед папой и почему до пены у рта он клянет людей, которые ему ничего плохого не сделали.
А потом случилось несчастье: его Ниночка пришла домой и сказала, что Яша сделал ей предложение, она уходит и уезжает в Израиль, Попов молчал неделю, он онемел, он не ждал такого подлого удара от родной дочери, но потом понял, что ее запутали сионисты и ее надо спасать.
Он запер ее дома и каждый день объяснял ей, в какую беду она попала, живописал всю подлость этого народа, какие беды падут на ее голову, если она смешается с гнусным племенем.
Нина плакала, потом ночью вылезла в окно и по пожарной лестнице сбежала в лапы своего Яши, который по заданию мировой закулисы пуком заплел сети для невинной Ниночки.
Ниночка была совсем не против и стала готовиться к свадьбе и переезду на историческую родину.
В 90-м году они уехали, и Попов потерял покой. Он скучал по дочке до скрежета зубовного и в один прекрасный день поехал с женой в Израиль и остался там, обретя покой.
Он остался, вспомнив, что он по папе – Зильберблутт. Ему дали адрес его семьи, и он поехал к ним, совершенно смущенный своим порывом. Попова встретили тепло, отвезли на кладбище, и он увидел на памятнике знакомое лицо. Попов был копией Зильберблутта. Он заплакал. Он нашел то, что искал. Он долго сидел на палящем солнце и гладил холодный камень с родным лицом, потом его повезли домой его новые братья и сестры, они сели за стол, помянули своего общего отца и показали Попову связку писем, целую коробку писем, которые он писал своему сыну до самой смерти. Мать Попова отправляла письма Зильберблутта назад, и он их хранил, надеясь, что придет время и сын узнает, что он всегда его помнил и его уход не был предательством, так сложилась жизнь.
Попов всю ночь до утра читал письма папы, такие нежные и трогательные. Отец в своих письмах рисовал ему сказки, рассказывал ему свою жизнь, писал ему сорок лет, каждую неделю и ждал его, но не дождался, так они и не встретились в этой жизни.
Утром Попов почувствовал в себе равновесие, все встало на свои места, он пристал к своему берегу.
Старый Каплун тогда порадовался за Попова, видел, как мается человек с разделенным на две части телом, жалел, что он рано ушел, он бы прожил намного дольше, если бы не выжигал из своего сердца отцовскую любовь. Старый Каплун сам знал, как плохо без отца.
Вот уже столько лет Старый Каплун живет на свете, но память о папе, которого он никогда не видел, согревает его старые кости и дает ему силы жить, а Попов не хотел жить с памятью о своем папе и сжег свое сердце ненавистью, только перед самым уходом успокоился, но жить в покое и радости ему выпало совсем мало.
Теперь он лежит под одним камнем с папой Зильберблуттом под новой фамилией, так он захотел, такова была его воля. Ниночка сделала, как он хотел, и теперь он лежит с папой, и будет лежать вечно, рядом с тем, кто дал ему жизнь. В его новой вечной жизни наступило равновесие.
Старый Каплун сидел во дворе, ему казалось, что он сидит целую вечность, он сидит и даже забыл уже, как он маленький летал по городу и глазел на людей, как бегал в парк возле горвокзала, где играл духовой оркестр и мама с подругами-бедолагами танцевала вальс-бостон. Каплун смотрел через решетку летнего сада и гордился мамой, ее шляпкой, лаковой сумочкой и крепдешиновым платьем. Она была еще молода и, может быть, ждала любви. Потеряв папу в двадцать два года, она совсем не успела ощутить прелесть молодости, так ей больше ничего не досталось, ни любви, ни опоры, только Каплун был дан ей взамен личного счастья, и она несла свой крест до конца. «Моя бедная мамочка, – подумал Старый Каплун, – скоро я к тебе приду, и мы соединимся: ты, я, папа, наша семья опять обретет друг друга».
Прошла неделя после сеанса связи с Гоа, где Сашенька в каком-то дацане морочил голову местным монахам и внука отвлекал от учебы жизнью без удобств в нездоровом климате. Старый Каплун беспокоился: зная своего сына, он может своей блажью заразить внука, и тот пойдет по ложному пути. Старый Каплун так хотел их увидеть, уйти и не попрощаться на этом свете было бы несправедливо.
Он чувствовал, что камни уже катятся с его горы, они скоро упадут на равнину и завалят его кучей прожитых лет; он не боялся смерти, он устал уже хоронить всех вокруг.
Каждый день лес вокруг него редел, падали редкие люди, оставшиеся вокруг него, он оставался один, он даже желал уйти, но хотел, чтобы его семья в этот день была вместе, он хотел, чтобы они собрались еще тогда, пока он жив, на этом свете, потом, после, ему будет совершенно неважно.
Ночью он спал плохо, туман в голове не рассеивался, он не хотел никого будить, но Марик пришел к нему, подержал за руку, они поговорили, старик пожаловался, что устал, но Марик сказал твердо: «Папа, давай спать, я знаю, что тебе еще рано, завтра обещали хорошую погоду, а мне рано на работу, давай спать». Он ушел, и Старый Каплун еще долго крутился на сбитых простынях. Он почему-то очень волновался, такого волнения он не испытывал давно, последний раз в прокуратуре, сорок лет назад.
Тогда на него написал пенсионер, которому не хватило сыра, его правда не хватило, и комиссия за прилавком и на складе ничего не нашла, но тот пенсионер написал донос, что Старый Каплун продает сыр налево. Старый Каплун и правда продавал, налево и направо, но только своим гражданам, а совсем не инопланетянам.
Прокурор был молод и ретив, он хотел раскрыть громкое дело, прославиться и уйти на повышение.
Он стал давить на Старого Каплуна, намекать, что он раскрутит его, заставил долго стоять по стойке «смирно», и Старый Каплун стоя отвечал на вопросы прокурора, объяснял, что он не виноват.
Прокурор был неумолим, он настаивал на своей версии, по которой выходило, что магазин его является перевалочной базой фальсифицированного сыра, которая прикрывает левые поставки молочных продуктов по завышенной цене в районы Крайнего Севера. Там его продают с надбавкой, и прибыль делит группа мошенников во главе со Старым Каплуном.
Он не мог поверить, что этот бред родился в чисто вымытой голове молодого прокурора. Кто-то научил этого мальчика, кто-то умный и важный, но зачем, он так и не понимал. И тогда он упал, не выдержав трехчасового стояния на больных ногах и напряжения.
Он упал и очнулся только в «Скорой помощи», а потом, уже в палате, он все рассказал Доре, и она позвонила прокурору и дала ему прикурить – это она умела делать блестяще – многолетний начальник цеха и секретарь партийной организации.
Она позвонила в райком и сказала, что, если они не оставят в покое мужа, она выйдет из партии. И они отстали от него, остановили лихого прокурора, желающего на шее Старого Каплуна сделать стартовый рывок к новым звездам на погонах.
До обеда Старый Каплун сидел во дворе и совсем не волновался, ночной страх ушел, и старик радовался светлому дню, а потом он задремал и увидел, как опять бежит по Толстого, потом по Советской, потом, уже задыхаясь, влетает во двор на Урицкого и видит на лавочке папу, маму, бабу Цилю и еще очень много людей. Он даже во сне знает, что их уже давно нет, но видеть их вместе ему невозможно приятно, его единственный глаз плачет, и тут Старый Каплун просыпается от прикосновения детских ладошек и слышит одно слово – «дадди», которое никто в мире не говорил ему, кроме внука Миши-Майкла. Старый Каплун понял: они приехали, они приехали к нему, он дождался…
Стокгольмский синдром
Крюкова пила чай и задумчиво курила. У нее сегодня намечался допрос одного хмыря, дело которого стояло на контроле у зама по следствию.
Хмырь не шел на признательные показания, все надеялся, что прокуратура даст «заднюю» и он выскочит и свалит за кордон. За хмыря уже внесли нужную сумму, но деньги не главное, справедливость и закон должны победить – так считала Крюкова и ее начальники в борьбе с коллегами из следствия. С ними они бились уже несколько лет за право карать и миловать, только в свой карман.
Крюкова зашла в ванную и поправила макияж, посмотрела на себя в голубой форме и осталась довольна собой, а особенно новой звездой, которую недавно получила за раскрытие группы. Дело было громкое, хотя денег Крюкова не заработала – надо иногда и родному государству долг отдать.
Перед уходом на работу она зашла в спальню; там лежал ее заложник, взятый две недели назад из его собственной постели еще тепленьким. Он сопел, накрыв голову подушкой.
Он наказан за преступление против Крюковой, совершенное двадцать лет назад в городе Калуге – жемчужине Центральной черноземной области, как писали в редких путеводителях.
