Роберт Гринвуд - Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

Спустя несколько часов Эрнест вышел на вольный воздух, в прохладу темной улицы; он был весь в поту, в ушах у него все еще стоял грохот. Какая дребедень! Какая безобразная какофония! A отделаться от нее невозможно. Она отдается во всем теле и не хочет затихнуть. Он брел вверх по Кэмберленд-авеню, чувствуя, как его ноги сами отбивают такт по тротуару, а в усталом мозгу не умолкают рев саксофона и барабанная дробь.

Вернувшись домой в «Золотой дождь», он развернул захваченные с собой ноты. Хотя проба сошла сравнительно удачно, поупражняться все-таки не мешает. А какие диковинные названия у этой чепухи! Достаточно одних заголовков, чтобы отпугнуть всякого человека со вкусом: «Мэри в сквере», «Я жду тебя, бэби». Если раньше на глаза ему попадалась такая, с позволения сказать, музыкальная продукция, он брал ее двумя пальчиками, прежде чем сесть за рояль, и откладывал подальше, точно в ней была какая-то зараза. Теперь уже в гостях такой изысканной брезгливостью не щегольнешь. Да, это самые настоящие боевики. Рыжик Уилсон уверял его, что такие штучки приносят авторам горы денег.

Пальцы Эрнеста легли на клавиши. Он сам не звал, что играет, кажется, это был Шопен. Мелодия чистая, как лунный свет, освежающая, как дождь. Он играл до тех пор, пока память не изменила ему. Потом задумался. «Побольше огонька, огонька!» — требовал Рыжик. Если Эрнест хочет заработать пятнадцать шиллингов, придется дать им этот огонек. Он взял первую уилсоновскую тетрадку, раскрыл ее и, вспомнив наставления своего нового шефа, решительно двинулся в бой.

— Славная вещичка, Эрнест, — сказал мистер Бантинг, покинувши свое кресло ради такого красивого мотива.

— Очень славная. Что это?

— «Луна Аризоны».

— Песенка? — спросил мистер Бантинг, с интересом заглядывая ему через плечо, — Я так и думал, что не соната. Ну-ка, сыграй еще разок.

«Аризона, твоя луна (пом, пом) чародейства и та-ай-ны пол-на-а», — сыграл Эрнест. Мистер Бантинг вынул трубку изо рта, откашлялся и начал подпевать с хрипотцой. — Недурненькая вещица, мелодичная.

— Это фокстрот. Я поступил в джаз-банд. Пятнадцать шиллингов в вечер. — Возвестив о своем самопожертвовании. Эрнест ждал, что отец оценит это и проникнется к нему благодарностью.

— А вот Генри Холл. Эту песенку я слышал по радио. Ну-ка, Эрнест, изобрази.

Эрнест бросил свирепый взгляд на ноты. Разве отец не понимает, как ему тяжело играть в джаз-банде, как ему ненавистна эта музыка? Зачем он так говорит? Хоть бы капля благодарности! Неужели у него такое убогое воображение?

Повидимому, воображение у мистера Бантинга было действительно убогое. Он рылся в нотах, словно маленький мальчик, с увлечением разглядывающий подарок, ко дню рождения.

— Почему ты никогда не покупаешь таких нот? Сыграй вот этот припев. Какие там слова?

Эрнест заиграл. Он играл с остервенением, с ненавистью. И чем больше он ненавидел, тем сильнее ударял по клавишам, а чем сильнее он ударял, тем лучше у него получалось.

— Пятнадцать шиллингов в вечер, — сказал отец. — Подумать только! И за что!

Шел первый час ночи, бал в клубе «Бэдмингтон» был в самом разгаре, Эрнест и его товарищи по «Гармонической пятерке» восседали на эстраде в ярком электрическом свете. Эрнест сидел бледный, вся «Гармоническая пятерка» сидела бледная, и виной этому был отчасти прожектор, заливавший их белыми лучами, отчасти же то обстоятельство, что колотить по клавишам, пиликать на скрипке и трубить в саксофон в течение четырех часов — занятие изнурительное, особенно если приходится потеть в крахмальной рубашке. Эрнест уже дошел до той стадии утомления, когда человеку не остается ничего другого, как подбадривать себя мыслью, что надо как-то «вытерпеть» оставшиеся полтора часа.

В зале наступило минутное затишье; теперь можно докурить папиросу и посмотреть на толпу. Эрнест уже не смущался, сидя на эстраде на виду у всех; в его взгляде чувствовалось равнодушие профессионала, для которого все эти балы не развлечение, а работа, и только. Танцующие покидали середину зала после очередного фокстрота и жались к стенам, точно листья, развеянные порывом ветра. Посредине очистилось свободное пространство, и здесь навощенный паркет отсвечивал, словно зеркало. В наступившей вдруг тишине чувствовалось, что скука вот-вот полоснет эту толпу своим лезвием. Когда делать перерывы в танцах и на сколько времени — это, так говаривал Рыжик, требует знания дела, и Эрнест лишний раз убеждался, что Рыжик много чего знает. Но достаточно было одной-единственной ноты, и публика снова вставала с мест, забывая о духоте и усталости. Головы поднимались выше, зевки проглатывались, отяжелевшие ноги двигались сами собой. Как марионетки! Музыка властвовала над ними, увлекала их, и, задыхающихся, рассаживала по стульям. Температура в зале держалась выше семидесяти, клочья дыма висели фестонами, стены влажно блестели. Все ждали, когда Рыжик возобновит эту оргию грохота и движения. На несколько миль в окружности почтенные граждане, погруженные в сон, лежали распростертые на кроватях, уткнувшись носом в подушки, а молодежь, которой завтра придется стоять с ноющими ногами за прилавками и зевать над конторскими книгами, шумно веселилась в этом залитом огнями зале. Девушки блистали перманентом, они кокетливо поглядывали на своих партнеров или склонялись друг к дружке головками, поверяя свои секреты. Молодые люди чувствовали себя весьма стесненно в смокингах, порой им удавалось забыть о том, до какой степени они элегантны, и тогда они держались свободнее, но все вместе больше всего напоминало пародию на великосветский бал. В общем мещанское заведение, этот клуб! Завтра играть у церемонных «Старых грамматиков», а на следующей неделе, может быть, совсем в другой части поселка, в каком-нибудь маленьком зале, где публика ведет себя запросто. Дела «Гармонической пятерки» шли блестяще. Эрнест ничего не имел бы против, если бы наступило некоторое затишье. Все-таки трудно работать в такие поздние часы — слишком много куришь, не высыпаешься как следует. Но платят хорошо. Он уже заработал... сколько? Эрнест занялся подсчетом.

— Быстрый фокс «Голубые глаза», — объявил Рыжик. Словно оборвав перед собой ленточку старта, они ринулись вперед, подхваченные ритмом. Но Эрнест продолжал думать. Когда играешь такую чепуху, мысль и глаза в этом не участвуют, они сами по себе. Время от времени его пальцы сильнее ударяли по клавишам — это должно было служить предостережением Беку, чтобы тот не заглушал рояль своим саксофоном. Бек любил подшутить; если Эрнест оглядывался, он, обычно сидевший с физиономией бесстрастной, как бланманже, вдруг подмигивал ему. За сегодняшний вечер получу гинею, мысленно подсчитал Эрнест, у «Старых грамматиков» — двадцать пять шиллингов. На прошлой неделе он дал матери два фунта. К концу сезона... И вдруг размышления Эрнеста оборвались. Он опять пробежал глазами по обращенным к эстраде лицам, отыскивая то, которое прервало его мысли.

Эви Стэг! Вот она сидит справа, в каких-нибудь пятнадцати шагах и, чуть наморщив лоб, внимательно смотрит на него. Неудивительно! Разве можно сразу поверить, что пианист в джаз-банде Рыжика Уилсона не кто иной, как Эрнест Бантинг. Она сама играет — поклонница Дебюсси. Они познакомились на балу в городском управлении и весь вечер проговорили о современных композиторах. Эви Стэг пришла на бал со своей подругой, знакомой одного клерка из городского управления, и, когда Эрнеста подвели к ней, она сидела одна, без партнера. Это было несколько месяцев назад, а в те времена он любил блеснуть остроумием насчет джаз-оркестров и «Генри Холла, заполнившего собой все радиопрограммы». Музыкальное месиво, вот как это называется. Да, он помнил свои слова. Меткое определение, почерпнутое им из одной статьи. Эви, наверное, подумала, что оно принадлежит ему. А теперь он как ни в чем не бывало сидит на ярком свету и преподносит публике это самое месиво. И даже с некоторым азартом. Вот почему Эви Стэг морщит лоб и с недоумением поглядывает на него.

Эрнест улыбнулся. И она сейчас же ответила ему дружеской улыбкой. Он помнил, какие у нее глаза, — лучистые, зеленовато-карие. На такие глаза невольно обратишь внимание. Сегодня на Эви было яркое платье в мелких цветочках — она была такая маленькая, аккуратненькая, веселая. Ему вдруг пришло в голову, что Эви Стэг одна из тех девушек, красоту которых тем лучше оцениваешь, чем чаще их видишь.

Теперь она уже знает, что это он, а не его двойник. Смешно ей... или противно? Вероятно, ни то и ни другое. Игра в джаз-банде ему самому уже не казалась таким позором, как раньше. Он уже не боялся, что это притупит его восприимчивость к хорошей музыке. Все дело в том, чтобы избежать одной роковой ошибки: нельзя считать искусством то, что к искусству не имеет ни малейшего отношения. Получив какую-нибудь новинку, «Гармоническая пятерка» сплошь и рядом приходила от нее в восторг и принимала на веру все, что о ней говорили ее восприемники, утверждавшие, что этот сногсшибательный шедевр не имеет себе равных. Эрнест не восторгался вместе с ними; он просто признавал, что такие вещи бывают одни хуже, другие лучше, но все они, вместе взятые, дешевка — вулвортовский бриллиант. Да и трудно было вдаваться в рассуждения о музыкальной этике после того, как ты четыре часа подряд дубасил по роялю. Сил хватало только на то, чтобы добраться до дому по темным безлюдным улицам и сразу завалиться в постель. Он закрывал глаза и тут же просыпался от трескотни будильника.