Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2008)
* *
*
Привереда прилипчивый, душка, босяк,
многоженец с ужимками кровного денди.
Все-то дуриком, боком наперекосяк
пробегает. Не надо орать из передней
о разборках. Давай проходи и садись,
оглянись на окно в предрассветную дрему
островерхих дерев, уплывающих ввысь,
и очнись наконец. Все теперь по-другому
в переулке, запрятанном в белом дыму,
на жилплощади, прошенной на год у друга.
Не заладилась песенка. И потому
Так безмолвна и непримирима округа.
Прямо с поезда? Выпьем за переворот
как достойный финал добровольной раскачки.
А тебя, слава Богу, ничто не берет —
тот же гонор, и взор, и беретик, и бачки.
Это правда, что будто бы ты знаменит,
как журнальный ревнитель старухи свободы
на отеческой почве? И ставишь на вид
за сегодняшний страх и вчерашние оды,
видишь прок в освещенье стремительных черт
непотребной агонии прежнего духа
над стадами страны. Дорогой экстраверт,
с пастухами в отчизне по-прежнему глухо.
От овец и волков до свеченья веков
простираются вечные свечи и плачи.
Наше дело — глагол. И удел не таков
на крутых перекрестках животной удачи.
Наше дело — труба. Ни кола ни двора.
Утро ежится, кутаясь в мутные дали.
Тем не менее помнится, мы и вчера
тем же самым раскладом с тобой обладали.
Все по-старому, стало быть. Все на мази
невезенья, безденежья, ранних побудок.
Все запятнано пением. В этой связи
безраздельна звезда и разрушен рассудок.
Даже в дымном затворе она не бледней,
и кому, как не нам, распахнув занавески,
утешаться не прикосновением к ней,
а молчаньем ее в металлическом блеске.
* *
*
Ноября обжигающий странный уют,
хоровые ветра до костей.
Где-то плачут и пьют, где-то носом клюют,
сон вольготней, скорлупка тесней.
Небо морщится, куклится в теле душа:
в самом деле, какой ей резон
задымлённую даль обживать не спеша,
игнорируя мертвый сезон.
Лучше выдернуть лист да затеять чертеж
на полях разуменья глупца,
чтобы линия резала чище, чем нож,
злополучный клочок до конца.
В освещенном щербатою лампой углу
грифель, циркуль, иглу, транспортир
готовальня готова подбить на игру
незнакомый набрасывать мир.
Хорды, катеты, ромбы, косые углы
допоздна громоздит домосед
как спасенье свое от густеющей мглы,
как отмазку от завтрашних бед.
Будто в утлом рисунке запрятался код
от иного порядка вещей,
запасного вместилища зряшних забот,
прежних слез, нерасхлебанных щей.
Как любимый конструктор мурыжит малыш,
формы пробует твой карандаш.
И шуршит, как подпольная умная мышь,
геометрия мук и пропаж.
Над настольным прообразом зимних пространств,
тихой прихотью зябкого дня,
как в укромную тень, погружается в транс
попечитель ночного огня.
И по комнате долгое ходит тепло,
сушит склянку раскрытых чернил.
Но ни слова черкнуть, ни поставить число
перед сном нет ни смысла, ни сил.
* *
*
Жене Дмитриеву.
Рыдает радио, икая.
Пылят штабные тополя.
Оно бог весть, война какая,
который порох, чья земля.
Паек казенный. Сахар кислый.
Сухая сталь на языке,
что нянчит утренние числа
потерь и вышек вдалеке.
Средь лейтенантских околесиц
не худо, право, по одной,
пока звезда и полумесяц
маячат в дымке нефтяной.
Но сносный тост еще не вызрел.
К словам не подойти на выстрел.
Речь попаданьями бедна.
И голубь виснет над станицей,
и водка киснет над страницей
о том, что пагуба одна.
Все времена забыты разом,
порядок страхом отменен
неосмотрительным приказом
ценою выбывших имен.
Что сталось раньше или позже,
все куча, стало быть, мала.
Хромой пегас натянет вожжи
и перекусит удила.
И безлошадный, в детском раже
перегорит усталый Марс,
чтоб не случившееся раньше
спокойно выпустить на марш.
Чтоб прирасти к прикладу телом,
заметив белое за белым:
цветет ли в облаке душа?
Чтоб атеист или ботаник,
забыв про семь вчерашних нянек,
в восьмую целил не спеша.
* *
*
Поздний выезд к реке Икорец, конец сезона.
Все-то медлит похолоданье, и нам не к спеху.
Чей-то праздник глушить плотву, промышлять сазана,
а кому-то — прошвырки ради да на потеху.
Где подлесок болотной дышит в лицо закваской,
настороженный шум живет в камышовой гати,
помянет водила матушку над запаской
и прибавит вдруг, что Воздвиженье нынче, кстати.
Держат сучьями тучи в бессрочном жиме
деревца над овечьим лежбищем опустевшим
и проселком поодаль с последними гужевыми
одиночками с редким эскортом пешим.
Клок пожухлой пажити, слабость убыли, былки в свете
под слюду воды уходящего тихой сапой
сквозь осоку и соты чиненой сети.
На, держи кусок, на штаны не капай.
Скорый пир с помидорами на капоте.
И массив как в бочку бухает, повторяя
байки про баб, окалину на катоде
и тоску-печаль в распыл без конца и края.
Костерок выбирает и выбрать никак не может:
это ли, то лицо окажется освещенным.
Общий план истрачен, неудержимо прожит.
Те в темноте и те, и позаброшен счет им.
Вот и остатки: профиль, абрис, пол-оборота,
фортель пламени над черноводным током.
И стоит у поленьев осень, не зная брода
к инобережным плавням в облаке недалеком.
* *
*
Потому ли, оттого ли
потонули, что в неволе
в безоглядных облаках,
что синица не в руках?
Ублажали, угрожали,
сказки замертво рожали —
Боже, право, не пусти
птицу стискивать в горсти.
Той безбожно мнится тоже
вместо пота тесной кожи
ветер снов, угроза туч,
пепел, чуток и летуч.
Не собрать его в пригоршни —
света легче, плача горше,
про досады и труды
утекающей воды
потому молчит, что светел,
оттого горчит, что пепел —
птичья тень на сохлом дне
счастья, выпавшего мне.
* *
*
не за водою пойду босиком
а из воды прорасту тростником
не на удачу закину уду
сам как грузило под воду пойду
не до поклева как пень простою
запеленаюсь в подводном краю
