Ежи Косински - Пинбол
Дабы успокоить любые возможные подозрения со стороны мужа, Лейла настойчиво звала его и детей послушать игру молодого американца. Их приезд в «Апасионаду» — с гувернантками и охраной в трех лимузинах, сопровождаемых федералами в машинах и на мотоциклах, — вызвал изрядную суматоху среди персонала гостиницы.
Он заметил их из окна своей комнаты и, понимая, что приезд арабов не останется незамеченным для фотографов местных изданий, нацепил темные очки и большую ковбойскую шляпу, прежде чем спуститься в кафе, которое — впервые с начала его выступлений — было заполнено до отказа.
Семейство Салем ожидало, чтобы поприветствовать его. Старше жены лет на двадцать и чуть ниже ростом, посол Ахмед Салем выглядел как бедуин на картинке: черные усы и борода, оливковая кожа, орлиный нос. Когда же Лейла представила их друг другу, Ахмед оказался вполне благовоспитанным джентльменом, получившим оксфордское образование, и разговаривал с Остеном на удивление тепло и радушно. Дети, оба, как и отец, с темными волосами и оливковой кожей, вежливо пожали Остену руку и в дальнейшем демонстрировали наилучшее британское воспитание. Манеры Лейлы также были безукоризненны; ничто не выдавало ни малейшего замешательства или смущения. До начала концерта оставалось еще пятнадцать минут, и Остен пригласил семейство Салем выпить в баре отеля, и хозяин, совершенно потрясенный такими гостями, тут же закрыл бар для других постояльцев. Остен заказал коктейли для взрослых и "Ширли Темпль"[19] для детей, и все расселись; дети молча взирали на своих родителей и Остена.
Зашел разговор о музыке. Ахмед, знавший от Лейлы историю Остена, вежливо расспросил его об "Этюд Классик", а затем коротко поделился своими тревогами относительно быстрой вестернизации музыкальных вкусов арабов, в частности мутаквафин, то есть образованного класса. Лейла улыбнулась и объяснила, что для тренированного арабского уха западная музыка кажется грубой, хотя бы потому, что в ней есть только две тональности — мажорная и минорная, — в то время как в арабской музыке их целых десять, и культурный арабский традиционалист вполне может ощущать западную гармонию как диссонанс. Остен, который благодаря Лейле купил и прослушал изрядное число арабских пластинок, отважился предположить, что причина тому лежит в монофоничности арабской музыки, где мелодия в основном поддерживается либо одним голосом, либо двумя, разделенными октавой, в то время как западная музыка, почти полностью состоящая из струнных секвенций и гармонизированных мелодий, полифонична.
Во время разговора Остен обратил внимание на любовь и уважение, которое питали друг к другу Лейла и Ахмед. Ахмед несколько раз повторил, что не принимает решении, дипломатических или иных, не посоветовавшись с Лейлой, а она ответила, что Ахмед для нее всегда оставался величайшим источником мудрости. Ахмед сказал, что игра Остена произвела на Лейлу огромное впечатление, особенно же его мастерство импровизации. Известно ли ему, спросил Ахмед, что арабы судят о музыканте по его умению импровизировать? Именно так, подтвердила Лейла, и, за исключением Годдара, чьи импровизации часто близки к арабскому идеалу, Остен кажется единственным западным музыкантом из тех, кого она слышала, чья музыкальная восприимчивость соответствует лучшим аналогам в арабском мире.
Слушая и наблюдая ее с мужем и детьми, Остен ощущал себя ужасно виноватым. Что, если считанные мгновения страсти между ними нанесли неисправимый ущерб ирду Лейлы? Что, если музыка, которую он собирается играть, слова, которые собирается спеть, выдадут его любовь к ней? Что, если, слушая его, она сама обнаружит свои чувства, невольно дав понять окружающим, что любит его?
Пора было начинать выступление. Пока публика аплодировала, взгляд Остена, сидящего за «Паганини», был прикован к Ахмеду, который склонился к Лейле и что-то шептал ей на ухо. Остен почувствовал недоброе. Неужели Ахмед догадался о связи жены с другим мужчиной? Вдруг он подозревает, что она уже согрешила против ирдаи, как следствие, лишила его шарафа, что означает потерю самого главного для араба — потерю чувства собственного достоинства?
Ахмед отвернулся от Лейлы, заметил взгляд Остена и помахал ему. На лице его играла улыбка. Была ли это улыбка человека, ощущающего, что теряет чувство собственного достоинства или уже его потерял, и замышляющего месть в соответствии с древним бедуинским законом возмездия?
Остен начал играть и запел. Он видел, что вместе с публикой, хлопавшей с каждой новой песней все яростнее, утратили свое самообладание и дети Лейлы, радостно задвигавшиеся в такт мелодии. Ахмед по-прежнему одобрительно улыбался, а вот Лейла, сознавая, что и она, и муж, и дети находятся под неусыпным взором телохранителей, федералов и клиентов за соседними столами, оставалась безучастной; только ее глаза следили за каждым движением Остена.
Когда он запел первую из мексиканских песен, то увидел, как чуть шевелятся ее губы, повторяя слова, написанные для нее. Ахмед внимательно слушал, глядя прямо перед собой. Что, если он не хуже Лейлы знает эти песни и заметит, что Остен изменил тексты? Что, если — несмотря на то что испанский Ахмеда оставляет желать лучшего — он с первого раза поймет смысл стихов Остена?
Как и в прошлый раз, последовала буря оваций, и, успокаивая публику, Остен запел первые строки второй мексиканской песни. Чтобы порадовать Лейлу, он вплел в аранжировку нежный арабский мотив с одной из пластинок. Сначала он играл его будто бы на одном инструменте, повторив несколько раз без вариаций, как предписывает арабская традиция; затем несколько раз пропел и вновь подхватил все тем же чистым инструментальным голосом. Он внимательно следил за Лейлой и не мог не заметить, что арабская мелодия застала ее врасплох, придав знакомым уже словам еще большую печаль. Глаза ее, устремленные к Остену, наполнились слезами. А еще он видел, что она не замечает взгляда Ахмеда, застывшего на ее лице. Остен переводил глаза с Лейлы на Ахмеда, и выражение лица последнего наполнило его ужасом.
Когда выступление закончилось, Остен вышел попрощаться с семейством Салем. Он поблагодарил их за то, что пришли, а Лейла поблагодарила его в ответ и опустила глаза. Дети пожали ему руку. Теплая улыбка вновь заиграла на губах Ахмеда, когда он выразил Остену признательность за приглашение и надежду вскоре увидеть его в Мехико. Когда Остен предложил встретиться в Тихуане или в Розарито-бич, Ахмед, все так же щедро улыбаясь, сообщил, что, к сожалению, такая встреча невозможна, ибо семья завтра же возвращается в столицу. Услышав эти слова мужа, Лейла подняла на него глаза; она едва сдерживала свои чувства, но не сказала ни слова. Сердце Остена готово было выпрыгнуть из груди: ведь только вчера она уверяла его, что семья останется в «Шахрезаде» еще на неделю.
Волна гнева и ревности захлестнула Остена. Ахмед моментально вернул его с небес на землю, он был лишь сторонним наблюдателем, бессильным пред лицом собственной трагедии, чужаком, не имеющим никакой возможности остаться рядом с Лейлой, женщиной, которую любит. Если бы он когда-нибудь предстал перед публикой как Годдар, пронеслось в голове Остена, где угодно — хоть в нищих кварталах Тихуаны или Мехико, хоть в раздираемом войной Ливане, — он повелевал бы толпами, как и представить себе не может Ахмед Салем. Тогда бы его, Годдара, сопровождал полицейский эскорт, свита прислужников и толпа прекрасных женщин — и среди них Лейла!
Остен улыбнулся пересохшими губами. Голосом столь же твердым, как его рукопожатие, он поблагодарил Ахмеда за приглашение, добавив, что пока учеба не позволяет ему покидать Калифорнию. Он ласково поцеловал девочку в щеку и похлопал мальчика по плечу, а затем, словно вся его жизнь сосредоточилась в пальцах правой руки, протянул ее Лейле. Она еле слышно поблагодарила его за музыку и приятное общество. Телохранители распахнули дверцы лимузина, и семейство Салем заняло свои места, помахав ему на прощание, в то время как федералы кинулись заводить свои машины и мотоциклы. Взревели сирены, и под восхищенные крики толпы лимузины и мотоциклы один за другим тронулись с места. Тут же рассеялись зеваки, и Остен остался один на пороге «Апасионады». Он чувствовал себя совершенно опустошенным, лишенным всяческих эмоций. Он был уверен, что никогда больше не увидит Лейлы Салем.
Два с лишним года, прошедших с момента их расставания, он не делал ни малейшей попытки связаться с Лейлой из опасения разрушить ее жизнь. И хотя у нее был его адрес — через отцовскую "Этюд Классик" в Нью-Йорке, — Остен не получил от нее ни слова. После их встречи Остен почти сразу познакомился с Донной, которая на время отвлекла его от воспоминаний о Лейле. Теперь, сидя в одиночестве в снятой нью-йоркской квартире, он гадал, где сейчас Лейла и слушала ли она последний альбом Годдара — тот, на котором были записаны мексиканские песни. Заинтересовало ли ее, почему эти песни привлекли внимание Годдара и почему он решил записать их? Достаточно ли она, иностранка, живущая в Мексике, разбирается в американском звукозаписывающем бизнесе, чтобы знать, что компания, выпускающая пластинки Годдара, занимается также распространением продукции "Этюд Классик"? А если так, не могла ли она предположить, что благодаря связям отца Остен ухитрился предложить две ее любимые песни прямо Годдару — также ее любимцу, — а тот включил их в свой очередной альбом?
