Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2005)
— Мама! Эни!.. Откуда здесь бомбы, откуда молнии???
— Ты же сам написал: молнии. Надо большой громоотвод поставить, скажи начальникам. Или уезжай оттуда.
— Мама, я имел в виду свежий воздух! Ионизация, ионизация! А по телевидению глупости говорят! — Я уже сердился. — Зачем ты телевизор смотришь?
— А что же мне смотреть, сынок? Я в эти три окна все уже увидела и запомнила. Читать не могу — глаза болят. Радио слушать — голова кружится, да и новости... то убили, то подожгли... А в телевизоре люди ходят, не всегда одетые, но красивые.
Кажется, она уже иронизирует, несмотря на плачущий тон.
— Куда же мне смотреть, сынок? Я с помощью Шуры вчера сходила на старицу, посмотрела на нее, тебе письмо отправила. А сегодня твое получила. Ты мое еще не получил?
— Нет, мама. Спасибо, мама. Я внимательно прочту.
— Позвони мне, если сможешь.
— Сразу же позвоню.
— Спасибо, сынок, сынок.
— Тебе спасибо, мама. Я тебе сам позвоню. Меня не было неделю — летал на север.
— На самолете?
— Нет, на вертолете... Что, мама?
Голос ее снова еле слышен:
— Не летай на вертолете. Они падают.
— Да брось, мама! Наши не падают.
— Все падают. Я в газете читала в прошлом году. Поклянись, что будешь летать только на самолете. Который с пропеллером.
— Мама, там самолеты не садятся. Лес, горы.
— Хорошо, перед каждым полетом ты мне будешь звонить, а я буду просить.
— Что ты будешь просить?
— Я буду просить Аллаха, чтобы он не разрешил упасть вашему вертолету. — Слово “вертолет” она произносила по-русски, но искаженно: виртулит.
— Рахмат, эни. Спасибо, мама.
Попросив ее не болеть, слушаться Шуру, я положил трубку.
4
В следующем письме она вновь писала про нашу старицу, бывшую речку.
Когда речка была еще речкой, в ней во время половодья утонул отец мамы, мой дед. Он ехал на санях, льдины разошлись — и вместе с лошадью сани ушли в воду. И дед мой в тулупчике тоже утонул.
Бывают такие промоины, писала мама. Дальше я строк пять не понял. Я купил на днях татарско-русский словарь, порылся в нем, смысл отдельных слов мне был ясен (хэсрет — несчастье, муен — шея...), но что мама хотела сказать этими словами? Может быть, какое-то время дед плыл по шею в воде?
Далее она писала, что и я, когда мне было пять лет, едва не утонул в полынье. Вы, мальчишки, прыгали через проруби. Ты быстрый был мальчик, прыгал хорошо и далеко, но однажды, визжа как девочка, прыгнул, перепрыгнул — и заскользил по гладкому льду прямо к полынье... все ахнули: думали, улетишь под лед... Но тут один взрослый парень снял с ноги валенок да с силой бросил в тебя... получилось сбоку... ты ехал к воде на спине, раскинув руки... И когда валенок тебе попал в бок, ты очнулся, подскочил и, царапая ногтями лед, отпрыгнул в сторону... пролетел мимо воды... а потом и сам валенок палкой вытащил. Помнишь ли ты этого парня? Его звали Ислам.
Нет, я не помнил такого дядю. Наверно, от пережитого страха все забыл, да и этот Ислам, конечно, был слишком взрослым для меня. Нет, помню какого-то дядьку, который иногда со мной здоровался, — высокий, с папироской в смеющемся рту.
Так вот, сыночек, он умер на днях. Он механиком работал в МТС, потом в совхозе. Говорят, когда работал, иногда во рту держал болтики или гайки... Наверное, в легкие попал болтик. Так говорят. Шел по улице, схватился за грудь и упал...
А еще в нашей речке утонула моя подруга Рабига... красавица была, пела, как соловей...
Зачем я тебе пишу все это, сыночек? Сейчас, сыночек, старицы уже нет. Я разглядела вчера — она вся засыпана песком, сором, какими-то колесами. Здесь растет тальник, камыш... даже не скажешь, что вода была. Что тут люди тонули.
Вот и моя жизнь, сынок, как эта старица. Живого места не осталось. Копай не копай. Помирать пора.
5
Дочитав письмо, я тут же позвонил маме. Было воскресенье.
Сестра Шура сняла трубку. От ее быстрого веселого говорка мне стало легче.
— У нас все хорошо, все хорошо.
Хотя она всегда так говорит. Даже когда беда. Я помню, лет семь назад мама на улице в гололед ногу подвернула... и Шура уговорила маму не говорить мне, чтобы не расстраивать...
— А что с мамой?
— Мама немного болела, но сейчас ей уже лучше. Я ей делаю уколы...
— А что случилось? Что-то же случилось?
— Слабость, больше ничего. Она немного упала... — Сестра, прекрасно говорящая по-русски, иногда вот так, слегка по-татарски, ломает речь. — Совсем немного! Хорошо упала — виском никуда не попала... У нас все хорошо. Как ты там? Не болеешь?
— Подожди. Она дома? К телефону не подойдет?
— Она недавно уснула...
— Тогда не надо...
— Нерсе, эни? Что, мама? Услышала... сейчас я помогу ей встать... немножко поспала...
В трубке наступает тишина, слышен какой-то шорох, треск. Лезут чужие голоса. Боже, когда в России будет хорошая телефония?
— Здравствуй, сынок, — слышу наконец слабый голос мамы. Она пытается говорить по-русски. — Как твои дела? Как погода?
— Да при чем тут погода! Мамочка, тебе лучше? Ты слушайся Шуру.
— Я слушаюсь. — Мама переходит на родной язык. — Она меня опять колет, как сено вилами, я уже лежать не могу.
— Но так надо...
— Ой, сынок... Надо ли? Зачем? Недавно моя старая подруга умерла... а она была на год моложе. Румяная была, красивая... и вдруг упала. Говорят, гриб.
— Грипп?!.
— Шура подсказывает: не гриб, а тромб. Оторвался и куда-то ударил. — И она заплакала. — Сынок, если я ходить не могу, если все забываю... зачем жить?
И я снова говорю те же слова, искренне, с великой болью в душе:
— Ты нам нужна!.. Эни! Багемем! Родная! — пытаюсь ввернуть татарские слова. — Мы тебя любим. Мы тебя очень любим. Живи, как родной наш урман, сосновый бор. Помнишь, я тебе рассказывал? Шишкин в нашем районе своих мишек рисовал. Всю жизнь, куда ни приезжал в России, в любой столовой висело “Утро в сосновом лесу”... и так на сердце становилось радостно, словно к тебе приехал.
— Ты редко приезжал.
— Мама!..
— Понимаю. У нас тут нефть открыли, всё открыли. А в Сибири еще не всё открыли, я понимаю.
— Да, мама.
— А наш урман рубят вовсю. Скоро будет степь.
— Ты нам как солнце нужна, — бормочу я. Я знаю, мама всю жизнь любила высокие слова. — А солнце никто не погасит.
На мою старуху эти слова, кажется, произвели впечатление. Плачет, но молчит, не возражает.
— Мама, я тебе напишу письмо... а потом позвоню... Дай Шуре трубку.
Вновь слышу веселый говорок Шуры. Так и вижу ее, быструю, со шприцем или с чашкой в руке, скуластенькую, с улыбкой до ушей, которую она никогда не снимает с лица. Кажется, даже во сне улыбается. И вовек не поймешь, что у нее на душе.
— У нас все хорошо, — говорит Шура. Она одинаково быстро говорит и на русском, и на татарском. — Я за ней слежу, ты не беспокойся. А если беспокоишься, я тебя прошу: купи глицин и под язык... У нас даже врачи его сосут.
— Погоди! Может быть, что-то надо для мамы? Какие-то лекарства? Я достану.
— Все есть.
— Денег пришлю.
— Ни в коем случае! — возмущается Шура. — У тебя семья, ты мужчина, нет! Я получаю достаточно, у мамы пенсия. Не надо.
— Тогда я буду звонить.
— Конечно, звони. Мы всегда рады. — И уже перед щелчком аппарата тихая ее просьба: — Мама, не плачь...
7
Я получил еще одно горестное послание от мамы, почти повторяющее по смыслу ее прежнее письмо — про старицу. То ли забыла, что уже писала мне, то ли решила какие-то мысли уточнить.
Она писала, что иногда летом можно увидеть ночью — из этой тины и песка, из гнилого камыша пламя синее вьется... наверное, души погибших людей и рыб...
А еще вспомнила — шофер, который налил бензин в старицу, спился и умер прямо на берегу этой старицы, так говорит народ. Аллах милосерден, но и гневлив.
Нет уж, не вернуть юности, не вернуть чистых вод... они текут далеко... Говорят, в Москве можно прямо из-под крана пить. У нас воду провели — в ней даже стирать нельзя. Надо бы нам своему президенту пожаловаться...
А в старице такие кувшинки росли! И стрекозы над водой сверкали! И луна отражалась так, что по золотой воде хотелось пойти босиком...
