Баха Тахер - Любовь в изгнании / Комитет

Спокойный голос Халида произнес:

— Ас-салам алейком.

— Мы уже здоровались, Халид! Чего ты хочешь от сестры?

— Видишь ли, папа, в клубе всякие развлечения и много испорченной молодежи, поэтому я…

— Везде есть люди хорошие и люди испорченные. Пусть она сама научится разбираться в них и сохранять себя.

Голос Халида стал жестким:

— Если я, мужчина, перестал ходить в клуб, то почему она должна ходить? Ты балуешь ее, как и мама. Стоит ей пустить слезу, как ты все ей позволяешь. Ханади уже не маленькая. А я здесь отвечаю за нее!

— Ты поднимаешь на меня голос, Халид? Ты за нее отвечаешь? Я еще не умер, сын мой!

— Что ты, папа?! Я совсем не то имел в виду, я…

Я тоже поднял голос:

— Я не желаю знать, что ты имел в виду! Я сказал, не цепляйся к ней, оставь ее в покое! Понял? Я никогда в жизни не навязывал тебе своего мнения, не говорил, поступай так или не делай того-то. Я предоставил тебе возможность думать самостоятельно и вести себя, как ты сам считаешь нужным. Так?

— Да.

— Почему же ты навязываешь свое мнение другому? Это странно! Предоставь Ханади свободу выходить из дома, посещать клуб и делать то, что ей нравится. Понятно?

После некоторого колебания, Халид тихо сказал:

— Слушаюсь. Раз ты не разделяешь моей точки зрения… Но я хотел поговорить с тобой совсем о другом.

— Хорошо, но сначала дай мне Ханади.

— Да, папа.

— Слушай, Ханади, я объяснил Халиду, что ты можешь выходить из дома и посещать клуб, когда захочешь. Но, конечно, с разрешения мамы. И она должна знать, в котором часу ты уйдешь и когда вернешься.

Ханади все еще всхлипывала:

— Но я… я так и делаю, папа. Спасибо, папа.

— И еще, Ханади, я не хочу, чтобы ты сердила брата.

— А кто его сердит?! — снова взорвалась Ханади. — Он всех критикует, а сам сидит, как султан и говорит тебе: ас-салам алейком.

Она очень точно передала интонации брата, и я невольно улыбнулся, но сказал:

— Как не стыдно, Ханади! Так и я на тебя рассержусь. Он твой старший брат, и ты должна его уважать.

— Как прикажешь, папа. Бай-бай! Я уважаю тебя, господин Халид, ты доволен? Возьми трубку, поговори с папой.

— Минуточку, Ханади!

— Да, папа.

— Я вот что хочу тебе сказать. Прошу тебя, оставайся такой, как ты есть. Не меняйся!

— А что меня может изменить, папа? — удивилась дочь.

— Не знаю. Многое меняет людей, и внешнее и внутреннее.

— Хотя я, конечно, не понимаю, о чем ты говоришь, папа, но, иншалла, все будет хорошо! Ты только не бери в голову, успокойся.

Она в первый раз засмеялась своим звонким смехом и повторила:

— Бай-бай. Даю тебе Халида.

Я расслышал, как Халид сказал сестре:

— Выйди, пожалуйста. Я хочу обсудить с папой один вопрос. — И потом, уже мне: — Слушаю, папа.

Я старался говорить как можно спокойнее:

— Все в порядке, Халид?

— Слава Аллаху, в порядке. Будем надеяться на Господа. Я хотел поговорить с тобой о маме.

— В чем дело?

— Как ты знаешь…

— Я ничего не знаю, Халид, говори скорее, что случилось?

— Я хотел сказать, что, как ты знаешь, самый больший грех перед Аллахом это развод.

— Это не тема для телефонного разговора! — воскликнул я.

— Ничего, прости меня. Я чувствую, что мама в последнее время очень переменилась.

— Это ты?.. Она переменилась с твоей помощью?

— О, если бы! Я бы считал, что сделал доброе дело. Но она, клянусь Аллахом, сама стала на этот путь. Смотрела религиозные программы по телевидению. Потом попросила у меня книги, чтобы Аллах укрепил ее в ее начинании. Мне кажется, если бы я сейчас заговорил с ней о примирении, она проявила бы готовность…

— Не продолжай, Халид, не по телефону!

— Почему? Разве мы говорим о чем-то стыдном? Выслушай меня, папа. Я хочу попытаться поговорить с ней, прощупать почву…

Я еле сдержался, чтобы не закричать снова.

— Не пытайся ничего делать, Халид. Я благодарен тебе за то, что ты переживаешь за нас, но не будем обсуждать этот вопрос по телефону. Я напишу тебе письмо.

Но он продолжал настаивать:

— Ты приучил меня к откровенности, папа, и мы с тобой говорим как друзья. Не сердись на то, что я высказываю тебе свое мнение. Откровенно говоря, ты неправ. Это самый большой грех, и ты неправ.

— Спасибо, сынок. Ты высказал свое мнение, я его выслушал. Но больше не поднимай эту тему. Я уверен, что то же самое скажет тебе и мама, если ты начнешь с ней разговор. До свидания.

— Ва алейком ас-салам ва рахматулла.

Когда я положил трубку, меня трясло.

Я снова принялся мерить шагами комнату. Чем ты кончишь, Халид? Да, мы всегда были друзьями, как ты сказал. Но мы всегда обсуждали вопрос, прежде чем ты высказывал свое мнение. Теперь же ты хочешь сам принимать решения и сам их исполнять. Ты хочешь командовать Ханади, матерью и мной.

Скажешь ли ты мне когда-нибудь, как Юсуф, что ты искал меня и не нашел? Нет, в данном случае я себя не упрекаю. Ты сам сделал выбор. И уже в сознательном возрасте. Мне вспомнился один спор, произошедший между нами однажды за игрой в шахматы. Ты учился тогда в средней школе и читал «Макбета». Ты спросил меня:

— Но в чем его вина, папа? Колдуньи соблазнили его троном и предсказали, что он обязательно на него взойдет. Он действовал не по своей воле, убивая. В чем же его грех?

Я тогда сказал тебе, что Макбет сам создал колдуний ради удовлетворения своего честолюбия. Колдуньи — плод его воображения, не более того. Но каков смысл этой истории? Почему она пришла мне на ум сейчас? Да, вспомнил! Как ты был добр и чуток, Халид! Даже Макбета-убийцу тебе трудно было осудить! И куда девалась эта доброта, эта чуткость? Почему ты говоришь так уверенно, заявляешь так категорически: «Ты неправ»? Что ты знаешь о пережитом мною, о пережитом твоей матерью, чтобы выносить столь суровый приговор? Я сам до сих пор пытаюсь разобраться в наших отношениях и ни в чем ее не обвиняю. Как же ты можешь обвинять меня с такой легкостью? Почему монополизировал право на истину?

Мне известно, что с некоторых пор ты перестал читать «Макбета» и художественную литературу вообще. Читаешь только книги, удостоверяющие, что ты прав, а все остальные заблуждаются. Но будь осторожен, Халид! Будь осторожен! Потому что все зло, с которым я сталкивался в мире, вышло из этой мрачной пещеры. Начинается с мысли, а кончается злом: я прав, и моя точка зрения самая верная. Я, следовательно, самый лучший, а другие идут по неверному пути. Я лучший, потому что принадлежу к богоизбранному народу, а другие не ведают истины. Лучший потому, что грехи мои прощены Господом, а другие — еретики. Лучший потому, что шиит, а другие сунниты, или наоборот, лучший потому, что суннит, а другие шииты. Лучший потому, что белый, а другие цветные, или потому, что прогрессивный, а другие реакционеры. И так до бесконечности. Взгляни, Халид, на то, что творится в мире сейчас: на эту войну между Ираком и Ираном, в которой правы обе стороны, и ключи от рая раздаются в бессчетном количестве, и кровь течет рекой. Взгляни на эту бойню в Ливане, где избранный богом народ истребляет другой, не избранный, и командующий армией заявляет: «Хороший араб — это мертвый араб!» Все эти смертоубийства происходят оттого, что убийца всегда лучше, всегда выше. Колесо войны крутится без остановки, изничтожая других — неправых: врагов Бога, врагов истинной веры, врагов белого человека, врагов прогресса. Всегда и всюду враги, хотя на самом деле справедливой может быть только та война, в которой ты защищаешь свой дом, своих родных, свою землю. Всякая другая война — трусливое убийство.

Ты скажешь, Халид, но ведь я ничего подобного не делал! Я только говорил о разводе, о клубе, о шахматах! Да, но опасайся, сынок, встать на этот путь! Он начинается с «ты неправ», а приводит к «ты заслуживаешь смерти»!

Во власти этих мыслей я вернулся к письменному столу. Все это я напишу ему. Напишу, чтобы предостеречь, пока не поздно. Приготовил бумагу и ручку.

Но, постой!

Во всем этом недостает одного! Ты хочешь открыть ему истину, какой сам ее видишь. Хочешь быть, как всегда, честным с ним. Но ты ни словом не обмолвился о Бриджит.

Ты не сказал ему, что у тебя есть любовница!

Осмелишься ли на это?

Ты ведь признавался, что чувствуешь себя грешником, когда думаешь о Халиде и его чистоте. Но сам знаешь, что не можешь жить без Бриджит. И чувство греховности и любовь — искренние. Вина не отменяет любви, как и любовь не отменяет вины.

Об этом ты тоже напишешь?

Да, он должен знать все! Знать, чтобы думать, а потом уже прощать или осуждать. Главное, чтобы он думал!

Главное — знать, как это ему написать.

Несколько дней спустя Бриджит неожиданно пришла ко мне домой в полдень. Меня удивил продолжительный звонок и сопровождающий его настойчивый стук в дверь. Когда я открыл, Бриджит ворвалась со скоростью урагана и с пылающим лицом. Остановилась посреди комнаты и, сверля меня взглядом, гневно спросила: