Энтони Берджесс - M/F
— Ты, черт, такое устроил, такое, черт…
— Сама знаешь, это несправедливо.
Чуть раньше я взял денег из-под совы, сбегал через дорогу в «А ну-ка, парни!», взял бутылку «Feileadhbeag» (произносится «Филибег»), шотландского виски, произведенного в Порт-оф-Спейн, и вот теперь его пил. Виски приподняло мне настроение, и я сделался разговорчив.
— Но что это значит, что это доказывает?
— Хотя, может быть, есть только один возможный кандидат… наш кандидат. Значит? Доказывает? А, ты про сегодняшний вечер. Все очень просто. Никто не станет жениться на собственной сестре. Если я на тебе женюсь, значит, ты мне не сестра. Из чего следует, что я Ллев, ее сын. И как Ллев покидаю ее с молодой женой. Таким образом, все спасено, и честь в том числе. Они же не могут насильно принудить нас к консуммации брака, хотя, может быть, и попытаются.
— Консу… консум…
— Я-то сумею сыграть, а ты сможешь? Тебе надо выпить еще. Лучше глупо хихикать, чем так, как сейчас.
Сейчас она вся осунулась и дрожала, жирное тело тряслось, как, наверное, трясся бы ее обожаемый торт-желе (то есть я так полагаю, ведь я его, разумеется, не купил), лицо было стиснуто беспокойством, как толстая нога — тесной туфлей.
Я продолжал говорить:
— Ситуация, с моей точки зрения, получается весьма интересная. За двое суток в чужой стране я обзавелся любящей матушкой в лице валлийской Царицы Птиц, которая меня пугает…
— Меня тоже пугает.
— Может быть, но ты не видела ее чертовых ястребов. Как они камнем падают вниз. Одно неверное слово, и они сразу бросаются на тебя. В глаза целят.
— О Господи, Господи Боже…
— Ты давай успокойся. Глотни еще виски. Так вот, я продолжу: провел пару часов в тюрьме, обнаружил в садовом сарае забытые всеми работы величайшего художника, в меня стрелял задающий загадки специалист по епископу Беркли, у которого вместо лица львиная морда.
— Боже, какая гадость, — скривилась Катерина, отпив виски.
— Правильно, думай о гадком вкусе, а обо всех остальных гадостях просто забудь. Но что самое интересное, сегодня вечером цирковой клоун обвенчает меня с моей собственной сестрой, о которой я впервые услышал в прошлое воскресенье, а впервые увидел во плоти буквально вчера, — и мне еще надо зарыть в саду труп моего двойника, то есть бывшего двойника. Причем я могу это сделать только сегодняшней ночью. В мою, так сказать, брачную ночь. Прикинь, да? Самое что ни на есть подходящее, на хрен, занятие для брачной ночки.
— Ты чудовище.
— Может быть, но я спасу тебя от этих убийственных клювов.
— И еще вот она. С ней тоже проблемы. Видишь, никак не просыпается.
Она, конечно, имела в виду мисс Эммет. Мы с Катериной сидели в комнате мисс Эммет, по обеим сторонам от ее постели. Комнатка милая, чистая, но вся зачем-то увешанная вставленными в рамочки репродукциями, не имевшими ни памятной, ни эстетической ценности. Была среди них, например, фотография самых обычных буковых листьев, кажется, тронутых плесенью. Было что-то похожее на советский плакат времен Второй мировой войны, с изображением солдат и рабочих, марширующих плечом к плечу под огромной звездой; головы у солдат почему-то были заметно крупнее, чем у рабочих. Еще был неумелый акварельный рисунок с рыбкой в аквариуме. Кажется, оригинал, не репродукция — Катеринино творчество или, может, мое? Было что-то похожее на объемный архитектурный чертеж фабричной коробки. Листовка с рекламой пластмассовой мебели, любовно вставленная в рамку, словно бесценное произведение искусства. Мисс Эммет ничего этого не наблюдала, она спала крепким и, как мне казалось, здоровым сном. Интересно, в каком состоянии она проснется? Излечится ли от шока, заставлявшего ее твердить «да, да, да»? Пусть себе спит, для нее это лучше всего. Но что, если она проснется, когда нас с Катериной не будет в доме, и побежит, здоровая телом, но охваченная слабоумием, в полицию — признаваться в содеянном накануне? В том, что, по ее убеждению, она натворила вчера? Надо похоронить этот проклятый труп, но не сейчас, когда свирепствует солнце и, поскольку сегодня суббота, в соседних садах сидят люди.
— Что нам с ней делать? — спросила Катерина.
Я на полном серьезе ответил, что надо ее разбудить и дать еще снотворного.
— Ты чудовище, ты невозможный.
Насколько умна или, напротив, глупа Царица Птиц? Если она уверена, что я самозванец, получается, она сознательно подложила нам с Катериной подлянку, оставив нас вместе до вечера. Она понимала, и я понимал и с терпеливым упорством старался донести это до Катерины, чтобы она тоже себе уяснила, что любая наша попытка спрятаться в городе или добиться, чтобы нас забрали в полицию за какой-нибудь явно подстроенный мисдиминор, будет служить доказательством моего самозванства, моей, или нашей, или чьей-то еще причастности в лучшем случае к похищению, а в худшем — к ликвидации ее сына. Предполагалось, что мы с Катериной проведем эти часы как в аду — здесь, в доме, в гостиной, — в ужасе глядя то друг на друга, то на часы (кстати, с кукушкой, хотя птичка давно замолчала и была похоронена за маленькой двойной дверцей), пока мухи откладывают яйца в холодное мясо на кухонном столе. Если, с другой стороны, она верит, что я действительно Ллев, а Катерина (как бы неправдоподобно сие ни звучало) — моя любимая девушка, тогда получалось, что Адерин проявила любезность, оставив жениха с невестой наедине — целоваться, обжиматься и предвкушать всяческие грядущие радости, — и, отменив прием у врача, сама поехала обратно в цирк, при том как она не любила водить машину, чтобы сообщить приятную новость мистеру Дункелю и всей цирковой братии, включая птиц.
Катерина сказала, что хочет есть, и ушла на кухню, пока я допивал «Feileadhbeag» и истощал свой скудный запас «синджантинок». Катерина вернулась с пачкой рафинада, и в первый миг я подумал, что она собирается запихать пару кусочков в рот мисс Эммет, чтобы та очнулась, — действенный способ для возвращения диабетиков к сомнительной сладости жизни после комы, вызванной биохимическими неполадками организма. Впрочем, сон мисс Эммет по-прежнему представлялся вполне обычным здоровым сном от аспирина. Но Катерина принесла сахар для себя. И принялась грызть с громким хрустом. Грызла и грызла, потом сказала:
— И мясо там жуткое. Все в каких-то раздувшихся белых точках. Фу, гадость.
— Почему ты его не выбросила?
— А я здесь при чем? Ты его покупал, ты готовил, ты ел.
— Ты тоже ела.
— Всего один сандвич. Я хотела безе и торт-желе, но ты, эгоист, ничего для меня не купил. Ни для меня, ни для мисс Эммет.
— Если бы ты сама не была такой чертовой эгоисткой, ты бы сама что-нибудь приготовила, что-то нормальное, что можно есть, вместо того чтобы жрать один сахар, как разжиревшая кобыла.
— Я не люблю, когда со мной так разговаривают.
— Как хочу, так и буду разговаривать.
— Только не со мной.
Мы уставились друг на друга, одновременно сообразив, что весь наш разговор очень напоминает первую стадию семейной ссоры. Судьба, или ход событий, или маниакальная бережливость экономной природы (по-моему, весьма эксцентричная идея) воспользовалась нашими вытаращенными глазами и открытыми ртами, обратив их в реакцию на новый звонок в дверь. У одного моего школьного приятеля — Габриэля Беллини — был колли, который вполне дружелюбно брал в пасть голову сиамской кошки. Однажды при мне он зевнул, увидел поблизости кошку и, раз уж пасть все равно была открыта, решил этим воспользоваться и заодно и по-дружески «прикусить» кошкину голову. Действительно, исключительная экономичность. Как бы там ни было, в дверь звонили, и после банальных реакций оставалось только одно: пойти и открыть. Я спустился вниз, с бешено колотившимся сердцем. Катерина — следом за мной.
Личность, стоявшая на пороге, была нам обоим знакома. Катерина воскликнула:
— Доктор Фонанта, о, доктор Фонанта!
Для меня — ученый муж с затейным дружком, но, как я теперь понял, и некто, с кем я встречался еще до приезда на Каститу. Имя Фонанта разбудило воспоминания: нью-йоркская закусочная, хромой мужчина наговаривает в диктофон свои заметки о французской истории и о французской сборной солянке. Он был без шляпы, на костылях, без перчаток, с керамической рукой напоказ. У него за спиной стоял, припаркованный у тротуара, длинный отполированный «Ориген-70» с бандитского вида водителем за рулем. Доктор Фонанта проговорил с французским акцентом, тем же самым, как я теперь ясно расслышал, с которым он диктовал в Нью-Йорке и загадывал загадки здесь в Гренсийте под конец моего уличного представления, проговорил мягко и обходительно:
— Я подумал, что мне стоит к вам заглянуть.
— О да, да, доктор Фонанта, проходите, доктор Фонанта.
Катерина провела его в гостиную и усадила в кресло, всячески суетилась вокруг него, разве что не обложила подушками и не укутала ноги пледом. Очевидно, она была очень высокого мнения о докторе Фонанте. А для меня сразу возникла куча новых загадок, над которыми мне предстояло как следует потрудиться.
