Хулио Кортасар - Выигрыши

Хорхе посмотрел на него исподлобья, а Персио стал поспешно собирать фигуры. Вдали раздались приглушенные удары гонга.

— Этот ребенок выдающийся игрок, — сказал доктор Рестелли. — И я в меру моих скромных возможностей с величайшим удовольствием сыграл бы с вами, сеньор Персио, когда вам будет угодно.

— Будьте осторожны с Персио, — предупредил его Хорхе. — Он почти всегда проигрывает, но это еще ничего не значит.

Зажав в зубах сигарету, он рывком открыл дверь. В первое мгновение ему показалось, что там было два матроса, но неясный предмет в глубине помещения оказался парусиновым плащом, висевшим на вешалке. Толстобрюхий матрос колотил по ремню деревянным молотком. Голубая змея, вытатуированная на его руке, ритмично двигалась вверх и вниз.

Не прекращая стучать (и какого черта этот медведь колотил по ремню?), он смотрел на Фелипе, который затворил за собой дверь и в свою очередь уставился на матроса, не вынимая изо рта сигареты и рук из карманов своих джинсов. Так они испытующе смотрели друг на друга некоторое время. Змея подскочила в последний раз, раздался глухой удар молотка о ремень (не иначе матрос размягчает его, чтобы перетянуть свои огромный живот), и затем опустилась, замерев у края столешницы.

— Привет, — сказал Фелипе. Дым от сигареты ел глаза, и, поспешно вынув ее изо рта, он чихнул. На миг все вокруг стало мутно-расплывчатым из-за выступивших слез. Дерьмовые сигареты, и когда только он научится курить их, не вынимая изо рта.

Матрос продолжал смотреть на Фелипе с ухмылкой на толстых губах. Казалось, его забавляло, что Фелипе плачет от сигаретного дыма. Медленно, с почти женской аккуратностью он стал свертывать ремень; его огромные лапищи двигались, точно мохнатые пауки.

— Hasdala, — сказал матрос.

— Привет, — несмело повторил Фелипе, с которого уже слетела вся решимость. Он сделал шаг вперед и посмотрел на инструменты, лежавшие на рабочем столе. — Вы всегда здесь… занимаетесь этим?

— Sa, — ответил матрос, связывая свой ремень с другим, более тонким. — Присаживайся, если хочешь.

— Спасибо, — поблагодарил Фелипе, отмечая про себя, что матрос говорит с ним по-испански гораздо вразумительнее, чем днем. — Вы финны? — спросил он, пытаясь завязать разговор.

— Финны? С какой стати финны? У нас тут всякой твари по паре, но финнов нет.

Свет двух ламп, прикрепленных к плоскому потолку, резко бил в глаза. Сидя на краю скамьи, Фелипе чувствовал себя очень неловко, не зная, что сказать, а матрос еще старательней продолжал связывать ремни. Затем принялся убирать шила, плоскогубцы, кусачки. То и дело поднимая глаза, он смотрел на Фелипе, который чувствовал, как сигарета между его пальцами все уменьшается.

— Ты же знаешь, что нельзя приходить сюда, в это место, — сказал матрос. — Ты плохо делаешь, что приходишь.

— Ха, подумаешь, — ответил Фелипе. — А может, мне захотелось спуститься сюда, чтобы немного поболтать с вами… Там у нас, знаете, какая скучища.

— Может быть, но ты не должен приходить сюда. Теперь-то, раз пришел, оставайся. Орфа не будет долго, и никто ничего не узнает.

— Еще лучше, — сказал Фелипе, не слишком понимая, какая опасность в том, что кто-то про него узнает. Осмелев, он прислонил скамейку к стене, чтобы можно было опереться спиной, и, закинув ногу за ногу, глубоко затянулся. Ему начинало нравиться это приключение и хотелось его продолжить.

— Откровенно говоря, я пришел потолковать с вами, — сказал он. («Какого черта этот матрос мне тыкает, а я никак?…») — К чему вы развели такую таинственность?

— Никакой таинственности нет, — сказал матрос.

— А почему тогда нас не пускают на корму?

— Мне так приказали, и я исполняю. А зачем тебе туда ходить? Там ничего нет.

— Хочется посмотреть, — сказал Фелипе.

— Там ты ничего не увидишь, парень. Посиди здесь, раз уж пришел. Отсюда не пройдешь.

— Не пройду? А вот эта дверь?

— Если сунешься в эту дверь, — с улыбкой сказал матрос, — я проломлю тебе башку, как кокосовый орех. А у тебя красивая башка, не хотелось бы ломать ее, как кокосовый орех.

Он говорил медленно, выбирая слова. Фелипе сразу почувствовал, что матрос не шутит и что ему лучше оставаться на месте. В то же время ему нравилось, как держится матрос, как он улыбался, когда говорил, что проломит ему череп. Он достал пачку сигарет и предложил закурить. Матрос покачал головой.

— Это табак для женщин, — сказал он. — Вот покуришь моего, морского табачку, тогда узнаешь.

Татуированная змея исчезла в одном из карманов и возвратилась с кисетом из черной материи и книжечкой папиросной бумаги. Фелипе отрицательно мотнул головой, но матрос оторвал листок бумаги и протянул ему, а затем оторвал другой для себя.

— Я тебе покажу, и ты поймешь. Будешь делать, как я, присмотрись и делай так же. Вот так насыпается… — мохнатые пауки ловко скрутили кусочек папиросной бумаги, потом матрос провел рукой у рта, словно играя на губной гармошке, и в его пальцах оказалась настоящая сигарета.

— Гляди, это просто. Нет, не так, так уронишь. Ладно, кури эту, а я сделаю себе другую.

Сунув сигарету в рот, Фелипе почувствовал влагу чужой слюны и чуть было не сплюнул. Матрос смотрел на него, смотрел упорно и улыбался. Затем принялся свертывать себе сигарету; достал огромную почерневшую зажигалку. Клубы густого едкого дыма обволокли Фелипе, и он кивнул, благодаря за огонек.

— Ты не очень затягивайся, — сказал матрос. — Для тебя он немного крепковат. Сейчас узнаешь, как он хорош с ромом.

Из жестяной коробки, стоявшей под столом, он достал бутылку и три оловянных стаканчика. Голубая змея наполнила два стаканчика и один из них передала Фелипе. Матрос подсел к нему на скамью и поднял стаканчик.

— Hereʼs to you [66], парень. Смотри, не пей все сразу.

— Хм, очень хороший, — сказал Фелипе. — Наверняка с Антильских островов.

— Конечно. Значит, тебе нравится и мой ром и мой табак? А как тебя зовут, парень?

— Трехо.

— Трехо, да. Но это же не имя, это фамилия.

— Конечно, фамилия. Меня зовут Фелипе.

— Фелипе. Хорошо. А сколько тебе лет, парень?

— Восемнадцать, — соврал Фелипе, пряча рот в стаканчике. — А вас как зовут?

— Боб, — ответил матрос. — Можешь называть меня Бобом, хотя на самом деле у меня другое имя, но оно мне не нравится.

— Все равно, скажите. Я же сказал вам свое настоящее.

— О, тебе оно тоже покажется очень некрасивым. Представь себе, что меня зовут Рэдклифф или как-нибудь в этом роде, и тебе сразу не понравится. Лучше Боб, парень. Hereʼs to yon.

— Prosit, — сказал Фелипе, и они снова выпили. — А здесь, правда, здорово.

— Конечно.

— А у вас много работы?

— Да, хватает. Тебе больше не стоит пить, парень.

— Почему? — спросил Фелипе, хорохорясь. — Вот еще, не пить, когда я только во вкус вхожу. Вы вот лучше скажите, Боб… Отменный табачок и ром тоже… С какой стати я не должен его пить?

Матрос отобрал у Фелипе стаканчик и поставил его на стол.

— Ты славный парень, по тебе ведь надо возвращаться наверх, а если ты выпьешь лишнее, все сразу заметят.

— Я могу сколько угодно пить в баре.

— Хм, у тамошнего бармена таким не разживешься, — пошутил Боб. — Да и твоя мамаша, наверное, где-то неподалеку прогуливается… — Казалось, ему доставляло удовольствие видеть глаза Фелипе, краску стыда, вдруг залившую его лицо. — Ладно, парень, будем друзьями. Боб и Фелипе — друзья.

— Ладно, — сумрачно согласился Фелипе. — Сменим пластинку, и дело с концом. А эта дверь?

— Забудь об этой двери, Фелипе, и не сердись, — ласково сказал матрос. — Когда придешь опять?

— А зачем мне опять приходить?

— Ну, чтоб покурить, выпить со мной рома и поболтать в моей каюте, — сказал Боб. — Там нам никто не помешает. А сюда в любую минуту может прийти Орф.

— А где ваша каюта? — спросил Фелипе, прищуривая глаза.

— Вон там, — указал Боб на запертую дверь. — Коридорчик ведет прямо ко мне в каюту, а она как раз у самого люка на корму.

— Звук гонга оторвал его от романа Мигеля Анхеля Астуриаса, и Медрано, захлопнув книгу и потянувшись в постели, спросил себя, стоит ли ему идти ужинать. Свет в изголовье приглашал продолжать чтение, тем более что ему нравились «Маисовые люди». В какой-то степени книга позволяла на время уйти от окружающей действительности, как бы вновь возвратиться в привычную атмосферу кабинета в Буэнос-Айресе, где он начал ее читать. Словно он перенес сюда свой дом, но его не вдохновляла мысль укрыться ex professo [67] за романом и забыть о том, что, как это ни абсурдно, в ящике комода на расстоянии вытянутой руки лежит «смит-вессон» тридцать восьмого калибра. Этот револьвер как бы олицетворял для него иной мир: «Малькольм», его пассажиров, дневную неразбериху. Приятное покачивание, скупое мужественное убранство каюты были дополнительными союзниками книги. Лишь что-нибудь из ряда вон выходящее — галопом скачущий по коридору конь или запах ладана — могло бы заставить его подняться с кровати. «Мне слишком хорошо и приятно, чтобы беспокоиться», — подумал он, вспоминая выражение лиц Лопеса и Рауля, когда они возвратились после неудачной дневной вылазки. Возможно, Лусио и прав, глупо играть в детективов. Но доводы Лусио не убеждали; для него сейчас самым важным была жена. Всех, в том числе и самого Медрано, страшно раздражала эта дешевая таинственность, эти нагромождения лжи. Однако еще более возмущала мысль, когда он с трудом отрывался от книги, что, не будь у них всех этих удобств, они бы действовали энергичней и решительней и давно покончили бы со своими сомнениями. Капуанская нега и прочее. Только более строгая, на скандинавский лад, в отделке из кедра и ясеня всех тонов и оттенков. Вероятно, Лопес и Рауль предложат новый план действий, а может, он сделает это сам, когда ему наскучит сидеть в баре, но любой их шаг так и останется игрой, нелепым притязанием. Наверное, куда благоразумней последовать примеру Персио и Хорхе, попросить шахматные доски и приятно провести время. А что корма? В конце концов, корма и есть корма. И слово-то какое дурацкое, напоминает о пище для скота. Корма. Идиотизм.