Алекс Тарн - Квазимодо
Галочка отлепилась от него, вытерла слезы и громко высморкалась в простыню.
«Сволочь, — констатировала она. — Правильно говорят: все мужики сволочи. Фима и тот тебя лучше. Он хоть меня за человека считает, ответственность свою чувствует. Мы в ответе за тех, кого приручаем — может, слышал такое?»
«Слышал, — неожиданно улыбнулся Василий. — Причем совсем недавно, месяца полтора тому назад. Забудь ты эту чушь, Галочка. Никто за тебя отвечать не станет. Я вот, к примеру, сам за себя с трудом отвечаю, а уж за прочих и вовсе не берусь. Выучи-ка лучше кое-что другое, мой тебе совет: каждый помирает в одиночку. Это уже точнее. И вообще, давай собираться, любовь моя ненаглядная. Седьмой час уже, скоро Бо?рис припрется.»
* * *Фима приехал только в полдень, весело вкатился в комнату, разбросал по столам приветы, потрепал по щеке приунывшую Галочку, озадаченно остановился перед пустым васильевым стулом: «А где?..»
«На улице-с, фонарь подпирают-с… — с готовностью доложил Бо?рис. Вид у него был более чем праздничный. — Курить изволят-с… по причине общего помутнения мозгов-с.»
Фима покачал головой: «Нехорошо, Боря. Злорадство не украшает человека.»
«А что его вообще украшает, человека? — огрызнулся Бо?рис. — И что он елка, что ли, украшать его?»
«Не слушайте его, Ефим Евсеевич, — вмешалась Галочка. — У Васи диск полетел, и что-то там зависло.»
«Еще бы, — расплылся в приторной улыбке Бо?рис. — После таких трудов да чтоб не зависло… С мужчинами такое часто случается, Галочка. Вам это, по молодости лет и по… гм… неопытности, еще неизвестно.»
«Фима! — сказала Галочка почти спокойно. — Когда ты наконец этого пошлого типа выгонишь? С него пользы, как с козла молока, только и умеет, что гадости людям говорить.»
«Кака зарплата, тако и молоко,» — благодушно парировал Бо?рис и полез в стол за бутербродом. У него проснулся зверский аппетит, что всегда происходит с подобными людьми после подобных сцен.
«Ну зачем ты так, Галюня?» — примирительно сказал Фима, идя к выходу на улицу.
«Галюня… гальюня…» — захихикал Бо?рис, провожая хозяина взглядом. Потом он тщательно прожевал кусок и произнес, четко выговаривая слова, чтоб ни одно, не дай Бог, не пропало:
«Галочка, я вам рассказывал, что такое гальюн?»
«А пошел ты…» — Галочка вскочила и выбежала из комнаты, оглушительно хлопнув дверью, так что последние слова, содержащие точный адрес, оказались слышны только ей самой.
«Ну зачем ты так, Боря? — сказал один из Алексов, мучительно проталкивая слова через похмельную тошноту. — Нехорошо. Алекс, скажи ему.»
Но второй Алекс молчал, как камбала, расплющенный невообразимым, хотя и привычным, алкогольным отравлением. Из полной отключки он, как правило, выбирался только после двух часов дня и трех банок пива.
«Хорошо, хорошо! — уверенно жуя, возразил Бо?рис. Он даже начал немного любить жизнь, что, вообще говоря, происходило с ним чрезвычайно редко. — Еще как хорошо!»
На улице Фима быстро нашел Василия. Тот и в самом деле курил, подпирая ближайший столб и задумчиво глядя перед собой.
«Что, метет?» — сочувственно спросил Фима. Василий кивнул.
«Вот что, Вася, — продолжил хозяин. — У меня к тебе разговорчик один имеется. Давай, поедем куда-нибудь? Заодно и пообедаем. Я и местечко хорошее знаю, тут недалеко.»
Василий снова кивнул. Какая разница, где болтаться? Компьютер все равно не работает, да даже если бы и работал… Интересно, кстати, в честь чего это Фима так расщедрился? Приглашение отобедать поступило от него впервые за все полтора года знакомства.
Ресторанчик был небольшой, с темно-коричневым деревянным интерьером, живо напомнившим Василию другие заведения, в других странах, где-то там, в северном течении медленной реки под названием Рейн. Там, где у него еще была жена, откликающаяся на имя Люба, и любимые существа, именуемые детьми, и более или менее упорядоченное существование, называемое у других людей словом «жизнь». Вот ведь, удивился он сам себе — всего-то навсего слова, а в какую тоску вгоняют… Что это я так расклеился? Не иначе, Галочка со своей любовью…
Он присмотрелся к стойке. Надо же, даже там значились хорошие, правильные слова — Бекс, Грольш… Только сам бармен в затрапезной футболке да картинки, беззвучно мелькающие в закрепленном над баром телевизоре, были безнадежно местными, своими, накрепко пришпандоренными к его нынешнему бытию. Ну и слава Богу, подумал он, резким движением головы стряхивая с себя ненужную слабость. Было и прошло.
«Что такое? — с беспокойством спросил Фима. — Голова болит? Дать таблетку? У меня есть.»
— «Лучше пива. Маккаби.»
— «А чего ты так? Тут немецкое есть, бочковое.»
— «Немецкое пусть немцы пьют. А мне и местное сойдет.»
«Ишь ты, — насмешливо протянул Фима. — Какой ты у нас патриот, оказывается. Ну как хочешь, пей свое Маккаби, господин Василий Смирнов. А я вот, Ефим Гальперин, Бексом попользуюсь…»
Ели молча. Василий задумчиво щурился в мерцающий экран телевизора, Фима не мешал ему, сосредоточившись на поглощении пищи. Наконец принесли кофе. Фима отхлебнул и откинулся на спинку кресла.
«Ну вот, — подумал Василий. — Похоже, приступаем… Он-то меня на что соблазнять будет?»
«Итак, — важно начал Фима. — Я хотел бы поговорить с тобой об одном важном деле. Но прежде всего…»
Он полез в карман и достал конверт: «Вот. Твоя зарплата за последние две недели. И за неделю вперед. Чтоб все по-честному.»
Вот так чудеса… Такого великодушия за хозяином никогда прежде не водилось. Это тебе не обед… Что ж такое грядет-то? Любопытно… Василий взял конверт, сложил и запихнул в задний карман джинсов.
— «Ты что ж — и считать не будешь?»
— «А зачем считать? — удивился Василий. — Ты же сам говоришь — по-честному.»
— «Ну да. И в самом деле…» — Фима широко улыбнулся и развел руками, как бы поражаясь тому, что сам не догадался взять в расчет столь очевидный факт.
Затем он принялся развивать эту тему, говоря о непреходящей ценности взаимного доверия — единственной основы настоящего бизнеса в этом полном обманщиков мире. Он приводил массу примеров из своей личной, здешней, и также прошлой, одесской практики; он вспоминал ужасающие случаи, произошедшие с близкими и дальними знакомыми; он даже воспользовался несколькими историями, вычитанными в газетах или виденными по телевизору. Слушать всю эту муру было скучно и утомительно, так что Василий от нечего делать занялся забавной игрой: он глядел в немой телевизор над баром и представлял себе, будто вовсе он не немой, а наоборот — будто все слышимые Василием звуки исходят именно из этого телевизора, а совсем не с улицы, не из глубины ресторана и не от Фимы, что стоит только выключить телевизор — и вместе с погасшими картинками на экране из мира исчезнут все, ну то есть совершенно все звуки, и тогда уже наступит полнейшее, тишайшее, блаженнейшее безмолвие.
На экране квадратный мужик лет шестидесяти в очках, при галстуке и пиджаке, зловеще нависал над студийным столом затейливой формы и предупреждал фиминым голосом: «…никому нельзя верить, ну совершенно никому! Ты не поверишь, как это важно — просто нормальные дружеские отношения, которые…»
Камера перескочила на подстриженную под болонку тетку с мопсообразной, в такт прическе физиономией. Тетка злобно оскалилась и сказала голосом бармена: «…сожалению, английского пива у нас нету. Могу предложить Гиннесс. Это немного похоже на…»
Вернувшийся в кадр квадратный мужик вежливо улыбнулся и перебил ее сварливым голосом таксиста: «…сбрендила, дура? Кто тебе права выдал? А пошла ты! Да! Да! Сверни свою страховку трубочкой и засунь…»
Но тетка не уступала. Она лихо тряхнула челкой, прищурилась и спросила, по-фиминому: «Ну, что ты об этом думаешь?.. Вася! Василий! Ты что…»
«…меня не слушаешь?» — закончил фиминым же голосом квадратный мужик.
«Слушаю, — ответил мужику Василий. — Слушаю и даже более того — я с вами совершенно согласен.»
«С кем это с нами? С каких это пор мы перешли на вы?» — спросил мужик и, насупившись, накренился влево.
«С вами, со всеми… — успокоил его Василий. — Да ты продолжай, не тушуйся.»
Мужик тревожно нахмурился и уступил кадр молодой девице с микрофоном. Она набрала в грудь воздух и затараторила голосом бармена: «…двадцать четыре шекеля за пинту, всего пять раз — это получается…»
Кадр снова дрогнул и, резко ухудшив качество, продемонстрировал человека с замотанным в черно-белую кафию лицом. Человек потряс автоматом Калашникова и сказал фиминым голосом: «Ты себе не представляешь, как я тебя уважаю!» Камера перепрыгнула на документ, который человек держал, далеко выставив перед собою, будто защищаясь. Потом документ приблизился, так что можно было разглядеть его в деталях. Это было обычное удостоверение личности, ничем не примечательное, знакомое любому израильскому гражданину. Даже лицо на фотографии было знакомо. Подожди, подожди… Мишка?! Взгляд Василия метнулся к графе с именем. Михаэль… экран погас, дернулся и снова вернулся в студию, к квадратному пиджаку и мопсообразной тетке.
