Жозе Сарамаго - Книга имен

Проснулся он поздно, когда до открытия Архива оставалось всего ничего, и, не успевая даже побриться, торопливо натянул на себя одежду и вынесся из дому опрометью, несообразной ни возрасту его, ни положению. Все чиновники, начиная с восьми младших делопроизводителей и кончая обоими замами, сидели на своих местах, вперив взгляд в стенные часы, и ждали, когда минутная стрелка коснется цифры двенадцать. Сеньор Жозе направился к своему непосредственному начальнику, которому обязан был представить объяснения, и извинился за опоздание: Плохо спал, попытался оправдаться он, хоть и знал по опыту прошлых лет, что причина не будет признана уважительной, и: Идите на свое место, услышал он сухой ответ. Когда же вслед за тем, последний раз вздрогнув, минутная стрелка перевела время ожидания во время рабочее, а сеньора Жозе, споткнувшегося на шнурках, которые он не успел завязать, еще не оказалось за столом, это прискорбное обстоятельство не укрылось от бесстрастного внимания начальства и было отмечено в рабочем дневнике. Прошло не менее часа, прежде чем появился шеф, и хотя по его сосредоточенному и почти хмурому виду, от которого ушли в пятки души сотрудников, можно было подумать, что и он тоже плохо спал сегодня, был однако, как всегда, тщательно выбрит, причесан волосок к волоску и безупречно одет. Он на миг приостановился у стола сеньора Жозе и поглядел на него молча и сурово. Тот, смутясь, машинальным жестом, свойственным мужчинам в растерянности, поднес было руку к лицу, как если бы намеревался проверить, сильно ли отросла щетина, словно таким манером можно скрыть столь очевидную для всех окружающих непростительную расхристанность своего облика, однако движения этого не завершил. Все подумали, что сейчас без промедления последует взыскание. Шеф устремился к своему столу, уселся и подозвал к себе своих замов. Общее мнение склонилось к тому, что дело плохо, ибо если уж хранитель вздумал вызвать обоих сразу, то уж не иначе как затем, чтобы осведомиться об их мнении относительно суровости кары, которую собирался наложить. Лопнуло его терпение, радостно смекнули младшие делопроизводители, в последнее время просто скандализованные фавором, в который совершенно незаслуженно попал сеньор Жозе у хранителя. Тут же, впрочем, выяснилось, как глубоко они заблуждались. Покуда один из замов приказывал всему персоналу, включая младших и старших делопроизводителей, повернуться лицом к шефу, второй обошел перегородку и запер входную дверь, предварительно вывесив снаружи объявление такого содержания: Закрыто по техническим причинам. Что бы все это могло значить, призадумались чиновники, включая обоих замов, знавших столько же, сколько и все остальные, ну или самую малость побольше, ибо шеф сообщил им, что намеревается говорить. И вот он заговорил, и первое слово, произнесенное им, было: Садитесь. Приказ прошел от замов к старшим делопроизводителям, а от тех — к младшим, и возникший было шум, неминуемо порождаемый стульями, которые поворачивались спинками к столам, быстро смолк, и уже через минуту в Главном Архиве установилась полнейшая тишина. Такая, что было бы слышно, как муха пролетит, благо имелись здесь таковые в достаточном количестве, но одни притаились в надежных местах, а другие тяжкой и позорной смертью умирали в паутинных сетях под потолком. Хранитель медленно поднялся и так же медленно обвел глазами своих подчиненных, задерживаясь на лице каждого, словно видел их впервые или силился узнать после долгой разлуки, и, как ни странно, хмурость уже не омрачала его черты, которые были теперь страдальчески искажены неведомой душевной мукой. Потом он заговорил: Господа, в качестве шефа Главного Архива Управления ЗАГС, в качестве последнего по времени хранителя, замыкающего собой череду своих предшественников, начатую тем, кто первым отобрал древнейший из хранящихся в наших архивах документ, и на основании вверенных мне властных полномочий, равно как и следуя примеру моих предшественников, я требую от самого себя и от других неукоснительного следования законам и установлениям, регулирующим нашу работу, не только не пренебрегая традицией, но и всячески оберегая ее и стремясь ежеминутно следовать ее живому духу. Вполне отчетливо сознавая неуклонный ход времени, я признаю необходимость постоянного и непрерывного обновления и, можно сказать, модернизации средств, подходов и процессов, но, подобно моим предшественникам на этом посту, и то, что сохранение духа — духа, который я назвал бы духом преемственности и органически присущего нам творческого поиска, должно превалировать над соображениями любого другого порядка, ибо в противном случае мы будем невольно потворствовать слому и сносу того морального здания, которое в качестве первых и последних хранителей жизни и смерти мы, как и прежде, представляем здесь. Без сомнения, у кого-то вызовет нарекания отсутствие здесь пишущей машинки, не говоря уж о еще более современном оборудовании, кто-то вознегодует, что каталожные шкафы по-прежнему изготовлены из натуральной древесины, а сотрудникам приходится, словно в незапамятные времена, обмакивать перо в чернильницу и пользоваться промокательной бумагой, не будет недостатка в тех, кто сочтет нас безнадежно застрявшими в прошлом, кто потребует от правительства оснастить нашу службу передовыми технологиями, но если законы и установления могут быть изменены в любую минуту, то ничего подобного не должно происходить с традицией, и суть, и буква которой требуют именно неизменности. Никому не под силу перенестись в ту эпоху, когда возникала традиция, рожденная временем и временем же вскормленная и взлелеянная. Никто не вправе сказать, будто сущего не существует, никто не осмелится, уподобясь малому дитяти, захотеть, чтобы бывшее сделалось небывшим. А если и решится кто-либо, то лишь попусту потратит время. Таковы бастионы нашего разума и нашей силы, такова стена, за которой мы оказались способны защищать, вплоть до самого последнего времени, нашу идентичность вкупе с нашей автономией. Так было, так есть. И так будет впредь до тех пор, пока наша пытливая мысль не укажет нам необходимость новых путей.

Надо сказать, что пока в речи хранителя не содержалось ничего нового, кроме того, что в стенах Главного Архива впервые прозвучало нечто вроде торжественного символа веры, обнародования принципов. Единообразные умы чиновников формировались главным образом службой и сначала отшлифовывались с большой точностью и строгостью, но затем, в следующих поколениях, вероятно от исторической усталости самой институции, стали случаться и множиться, происходить и повторяться известные нам случаи забвения служебного долга, предосудительные даже с точки зрения благожелательнейшего из судей. Затронутое за живое чиновничество подумало было, что это и станет центральной темой нежданной лекции, но очень скоро осознало всю меру своего заблуждения и не замедлило оказаться обманутым в своих ожиданиях. А вот если бы дало себе труд повнимательнее всмотреться в физиономию начальника и, главное, — в выражение ее, то сразу поняло бы, что цель нотации — не повышение дисциплины, не укрепление порядка, не общая выволочка, ибо в любом из этих случаев слова его хлестали бы не хуже оплеух, а на лице застыло бы презрительное безразличие. Меж тем ни единой из этих верных примет не имелось, и шеф вел себя и говорил подобно тому, кто, привыкнув к неизменным и постоянным победам, вдруг оказался лицом к лицу с противником, далеко превосходящим его силами. И вскоре кое-кто и прежде всего — замы и один старший делопроизводитель, которым показалось, будто последняя фраза возвещает немедленное пришествие эры модернизации, а о ней много уже велось досужих разговоров за стенами Главного Архива, вынуждены были в растерянности признаться в своей ошибке. Хранитель меж тем продолжал: Не дайте сбить себя с толку беспочвенными умствованиями относительно того, что упомянутые мной пытливые мысли суть те, что откроют наши двери для новшеств и новаций, нет, на это не стоит тратить мыслительные усилия, достаточно позвать специалиста в этой области, чтобы через двадцать четыре часа это здание заполнила разнообразная машинерия. Как ни горько мне вам об этом сообщать, как ни сильно будет ваше удивление, а возможно, и негодование, но на эти мысли меня навел именно один из основополагающих аспектов традиции, существующей в Главном Архиве, а именно — распределение живых и мертвых в пространстве, настоятельнейшая необходимость строгого разграничения тех и других, причем речь идет о распределении не только в разных отделах архива, но и в разных зонах нашего здания. Прошелестевший после этих слов легчайший ропоток заставил заподозрить, что это вдруг обрела звучание единая мысль озадаченных чиновников, да чем другим мог он быть, если никто из всей аудитории рта не осмеливался раскрыть. Понимаю, продолжал шеф, как вас всех это удивит, понимаю, потому что и сам сперва воспринял эту идею как ересь, хуже того — почувствовал себя виновным в осквернении памяти всех, кто занимал этот пост до меня, тех, кто трудился там, где теперь трудитесь вы, однако необоримая сила очевидности побуждает меня сбросить гнет традиции, той самой традиции, которую я всю свою жизнь считал нерушимой. И к осознанию этого я пришел не случайно, не по наитию. Дважды за тот срок, что я возглавляю Главный Архив, я получал предупреждения, но не обращал на них особого внимания, хотя теперь понимаю, что они торили путь для третьего, самого последнего по времени предупреждения, но о нем я по известным мне причинам распространяться не намерен. Итак, первый случай, как все вы, надо полагать, помните, произошел, когда один из моих заместителей, здесь, кстати, присутствующий, предложил переустроить архив мертвых с тем, чтобы давние покойники находились подальше, а новопреставленные — поближе. Из-за огромного объема требовавшихся для этого работ, а также из-за недостаточной численности персонала предложение было сочтено неосуществимым и демонстративно отвергнуто, да еще в таких выражениях, о которых я предпочел бы забыть, причем еще больше мне бы хотелось, чтобы о них забыл автор идеи. Упомянутый зам покраснел от удовольствия, обернулся, показываясь, а когда вновь оказался лицом к шефу, слегка наклонил голову, как бы говоря: Ну, будешь теперь слушать, что умные-то люди говорят. Хранитель продолжал: Я тогда не понял, что за этой идеей, которая показалась абсурдной, да с точки зрения оперативной таковой и была, таилось поистине революционное прозрение, невольное, разумеется, неосознанное, интуитивное, но от того не менее поразительное. Разумеется, более осмысленная идея и не могла зародиться в голове моего заместителя, но я, как хранитель, просто обязан был в силу своих должностных обязанностей и просто житейской опытности немедленно понять подоплеку этого вздорного на первый взгляд замысла. На этот раз зам оборачиваться не стал, а напротив — понуро опустил упомянутую голову, так что если пренебрежительный отзыв и вызвал краску на его щеках, то никто этого не заметил. Шеф помолчал, перевел дыхание и продолжил: Второй случай произошел с тем исследователем геральдики, который пропал в архиве мертвых и только через неделю, когда мы уже отчаялись найти его живым, был обнаружен едва ли не при смерти. Поскольку речь шла о происшествии из разряда тех, что случаются довольно часто, ибо, полагаю, нет никого, кому хотя бы однажды не пришлось заблудиться там, я ограничился тем, что принял должные меры предосторожности, специальным распоряжением запретив отправляться в архив без ариадниной нити, как в классическом и, если позволено будет сказать, довольно ироническом духе именуем мы шнур, лежащий в ящике моего письменного стола. А о том, что меры эти оказались более чем уместны и своевременны, свидетельствует тот факт, что с этих пор ни одного подобного или хотя бы схожего происшествия не отмечено. Вы вправе спросить, какие выводы в контексте моего нынешнего сообщения должен был бы я извлечь из дела этого специалиста по геральдике, и я отвечу вам с полной самокритичностью, что если бы недавно возникшие новые обстоятельства не заставили меня задуматься об этом, то я никогда бы не осознал в полной мере двойную нелепость отделения мертвых от живых. Прежде всего это абсурдно с точки зрения архивистики, ибо если нужно найти мертвых, то искать их лучше всего там, где находятся живые, благо эти последние, будучи живыми, постоянно у нас перед глазами, а во-вторых, и с точки зрения мемуаристики, ибо если бы мертвые не находились среди живых, то были бы рано или поздно, но неизбежно в конце концов позабыты, и тогда, уж простите мне вульгарность выражения, черта с два найдешь их, как понадобятся, что, кстати, тоже рано или поздно, но обязательно происходит. И хочу довести до сведения всех присутствующих без различия служебного ранга, занимаемой должности и личных обстоятельств, что говорю сейчас исключительно о нашем Главном Архиве, а не о мире в целом, где ради того, чтобы сохранить физическое и душевное здоровье живых, мертвых принято предавать, земле, я хочу сказать, предавать. Однако возьму на себя смелость заметить, что именно она, забота о гигиене и душевном здравии, требует, чтобы мы, сотрудники Главного Архива Управления ЗАГС, мы, составляющие и запускающие в оборот документы о жизни и смерти, должны собрать в одном едином архиве, который назовем просто историческим, живых и мертвых, сделав их неразлучными хотя бы здесь, если уж за стенами нашего учреждения закон, обычай и страх не допускают это. И отныне во вверенном мне ведомстве вводится новый порядок, согласно коему, во-первых, мертвые будут пребывать там же, в тех же хранилищах, где находились при жизни, и, во-вторых, постепенно, шаг за шагом, досье за досье, документ за документом, от последних — к более давним, будет проводиться воссоединение мертвых в архиве прошлого, который вскоре станет объединенным архивом настоящего. Отдаю себе отчет, что этот шаг потребует многих десятилетий, что не только нас с вами, но, скорей всего, и следующего поколения не будет на свете к тому моменту, когда обтрепанные, изъеденные молью, потемневшие от вековой пыли бумаги вернутся в тот мир, откуда они по жестокой и никому не нужной прихоти были когда-то отторгнуты. И подобно тому, как смерть есть последний плод, произведенный желанием забыть, так и желание помнить сможет даровать нам вечную жизнь. Пожалуй, вы не без хитроумия ответили бы, если бы, конечно, мне было бы интересно ваше мнение, что эта вечная жизнь уже ничего не даст тем, кто умер. А я на это скажу, что так рассуждать может лишь человек, не видящий дальше собственного носа. И в этом случае я, если бы, конечно, счел нужным отвечать, ответил бы, что говорю здесь только о жизни, а не о смерти, а если вы не поняли этого раньше, то лишь потому, что вообще не способны понимать что бы то ни было.