Грэм Джойс - Дом Утраченных Грез
Сиртаки, танец грека Зорбы, – это забава для праздников, его можно танцевать разве что с детьми да туристами. Но это не танец могущества.
Ничего похожего на те пять танцев левой руки.
Первый, танец большого пальца, – это танец кефи. Танец человеческого духа, радости, в котором человек выражал свои радость и страдание и очищался в жаркой реке разгоравшегося огня. Этот танец годился для площадей и массы народа. Его танцевали на Пасху или в дни каких-нибудь святых. Чтобы научиться остальным танцам, Майк должен сначала освоить этот.
Можно ли научить Майка этим танцам? Только если он сам захочет, и захочет по-настоящему. Он должен показать, что готов к этому. И должен пройти через унижения.
Второй, танец указательного, иначе боевого, пальца, – это танец борьбы со злыми духами. Его хорошо исполнять перед схваткой любого рода. Если Майк не выучится никакому другому танцу – кроме танца кефи, – ему следует научиться этому. Палец указательный, а потому это танец решимости. Он подведет его к могиле и возвратит обратно.
– Я заглянул в сердце этого человека, – вдруг сказал Манусос вслух, обращаясь к чистому небу, – и верю: он может чему-то научиться. – Он кивнул сам себе, словно веля замолчать некоему невидимому протестующему маловеру.
Третий, танец среднего пальца, – это танец сексуального возбуждения. Подходящее название, ведь средний перст между соседними пальцами – как фаллос между ног. Он видел, как туристы выставляют этот палец, что означает оскорбление с сексуальным подтекстом; а англичане выставляют два сложенных пальца, фаллический и боевой, в оскорбительном жесте. Этому танцу, танцу сексуального возбуждения, он учить Майка не станет. Манусос сам только однажды исполнил его – последствия были ужасными. Пришлось потом расплачиваться.
Снова и снова расплачиваться.
Четвертый, для пальца, который – в отличие от других пальцев – не выпрямляется, – это танец зверей, рыб и птиц. Манусос мог его распрямить при поджатых остальных. Это потребовало долгой тренировки. Он не забыл, как трудно это было, – сжав в кулак остальные четыре, – поднять торчком четвертый палец, чтобы сжатые пальцы при этом не пошевелились. Из всех земных созданий только человек ходит прямо. Этот палец также таинственным образом связан с сердцем, он тот нерв, что связывает сокровенные элементы жизни и души всего живого. Из-за этой магической связи сердца и души, которая восходит к началу и воспроизведению всякой жизни, в разных культурах обручальное кольцо принято носить на четвертом пальце правой или левой руки. У Майка есть предрасположенность к этому танцу. Манусос был сам этому свидетелем тогда, на змеиной поляне. Инстинкт сохранения заставил его попытаться взлететь. Пожалуй, этот танец у него хорошо получится.
Пятый, последний и самый страшный, – это танец остановленного времени. Танец мизинца. Находящийся на краю карты ладони, он живет на краю мира. Манусос танцевал его лишь однажды, когда учился ему, а отец показывал. Танец погубил отца. Ему нельзя научить, ни Майка, ни кого другого. Свое умение отец унес с собой в могилу.
Пять танцев левой руки. Танец самой жизни: борьбы, плотской любви, превращения. И танец смерти.
Он был уверен, что может научить Майка первому танцу, танцу кефи. Похоже, что англичанин может также освоить танец зверей, птиц и рыб. Есть вероятность – только лишь вероятность, – что он способен одолеть танец борьбы с Духами.
Но прежде он должен прекратить отравлять себя алкоголем. Его жизнь уже изменилась. В это утреннее время, размышлял пастух, ему бы надо проснуться вместе с Ким и плавать в море. Теперь же море плещется в нем. И Ким еще спит, в доме и далеко от него. И чем больше дух алкоголя овладевает Майком, тем больше Ким подвергается опасному влиянию этого дома.
Мы должны вытащить Майка, думал он, и вывести на тропу решимости. Если он не станет другом себе, я, Манусос, должен стать ему другом.
31
Ким уснула, но часа через два ее разбудил грохот: что-то упало в патио. Это Майк, вдрызг пьяный, вернулся из рок-бара «Черная орхидея». Теперь по вечерам, в ультрафиолетовом свете бара, он накачивался дорогим импортным пивом и надоедал тем из туристов, которые готовы были с тоской прикидываться, что слушают его пьяное бормотание, заглушаемое громкой музыкой. Когда он вот так будил ее, злость, поднимавшаяся в ней, долго потом не давала ей снова уснуть.
Дверь распахнулась, громко стукнувшись о стену. Ким лежала в темноте, притворившись спящей и подавляя в себе желание завопить на него. Он, шатаясь, подошел и рухнул на постель. От него разило потом. Несколько мгновений спустя он уже громко храпел.
Она с отвращением вылезла из постели. Прихватив покрывало, вытащила подушки с кресел в патио и устроила себе постель, прежде чем закрыть дверь, чтобы не слышать раздражающего храпа Майка. Потом улеглась на свое импровизированное ложе и, подложив локоть под голову, засмотрелась на звезды.
Ночь была ясная. Мириады звезд усыпали небо, словно кристаллики сахарного песка. Тонкая туманная полоса Млечного Пути тянулась через небосвод; она представила, что это диск, а она, на самом его краю, вглядывается в середину. Она еще долго смотрела на ночное небо, пока наконец не уснула.
Она проснулась от скрипа открывающейся двери. Она поняла, что прошло уже несколько часов: бархатно-черное небо стало розовато-лиловым, звезды побледнели. Обнаженный Майк странной походкой, как автомат, медленно прошел через патио. Перешагнул ступеньку и двинулся по садовой тропинке. Он снова ходил во сне.
Она было решила: ну и пусть себе ходит. Но, хотя он был ненавистен ей в тот момент, мысль, что в таком состоянии с ним может что-нибудь случиться, была невыносима. Она чуть с ума не сошла, озадаченная подобным порывом. Ее не заботило, в какую беду он может попасть, будучи пьяным; но, когда он подвергал себя опасности, ходя во сне, ей хотелось защитить его. Словно она считала, что в эти мгновения он борется с потусторонними силами, духами, демонами, будучи совершенно перед ними беззащитен. Пьяный, он мог свалиться со скалы или в море, но тут он, по ее убеждению, полностью сам отвечал за свои поступки. Сейчас же он был в иной стихии, без надежды достать до дна, и тонул.
Ким встала и бесшумно пошла за ним к берегу. Его нагое тело серебрилось в лунном свете. Он остановился у причаленной лодки и принялся перебирать камни под ногами. Она предпочитала не будить его в такие моменты. Это означало, что она просто сидела рядом какое-то время, потому что всякий раз, когда она его будила в таком состоянии, с ним случался своего рода шок. В большинстве случаев она просто следила, как он благополучно возвращается обратно в кровать. Вот и сейчас она ждала, когда настанет момент и можно будет проводить его обратно к дому.
Наконец он, кажется, нашел, что искал: гладкий белый камешек. Он поднял его к яркому свету луны, изготовился, как атлет, и швырнул в море. Камешек ударился о воду далеко от берега. Майк постоял, словно ждал какого-то ответа. Потом тряхнул головой и, бормоча, принялся снова шарить среди камней, пока не нашел похожий, но более крупный снаряд.
Так он проделал трижды, каждый раз как бы ожидая ответа, встряхивая головой и бормоча. Ким в смятении наблюдала за ним. Наконец он повернулся и, глядя не прямо на Ким, а куда-то поверх ее плеча, отчетливо сказал:
– Вот увидишь, они должны в конце концов вернуться.
После этого Майк обессиленно обмяк, и Ким поняла, что настал момент тихонько взять его за локоть и отвести домой. Ей удалось провести его по садовой тропинке, не разбудив. Он споткнулся на ступеньке, но потом самостоятельно дошел до кровати. Ким укрыла его одеялом, вернулась в патио, прикрыла дверь и улеглась на свое импровизированное ложе.
Она ворочалась, не в силах снова уснуть. Через полчаса сад начал проступать в предрассветной смутной белизне. Ким натянула одеяло на голову, но что-то не давало ей задремать. Она лежала с закрытыми глазами, а в голове кружился рой мыслей. Слишком трудно было сопротивляться ощущению наступающего дня.
Наконец она повернулась и выглянула из-под одеяла. Серо-белый призрак зари уже пожелтел; краски просачивались в сад, дрожали на поверхности моря, словно пытался разгореться погасший костер. Она по опыту знала, что в любой момент солнце прорвется сквозь горы и зальет золотым светом бухту.
Она продрогла, лежа в патио. В саду кто-то был и смотрел на нее. Близко, не далее чем в пятнадцати ярдах, и пристально разглядывал ее. Ким резко села.
Это была женщина. Она стояла под деревом. Подняла руку и взялась за ветку. Ким сдавленно вскрикнула.
Женщина не тронулась с места, не испугалась. Она была широкая в кости, с волосами цвета меда, падающими ей на глаза. Она пыталась улыбаться, но улыбка получалась горькая. Ким чувствовала волну глубокой печали, исходившую от женщины, страшной подавленности, сродни той, необъяснимой, которую моментами сама испытывала в этом доме.
