Олег Зайончковский - Счастье возможно: роман нашего времени
Похороны окончены, и по возвращении в город следующим пунктом «в порядке обычного» значатся у нас поминки. Поминки справляются на квартире у Замойских в некоторой тесноте, но в общем на должном уровне. Описание их я опускаю, чтобы не повторять кошмарные монологи Гришиных сослуживцев.
Возвращаемся с поминок мы уже темным вечером. Я сижу с Тамарой на заднем сиденье Гелендвагена и слушаю рассказ о том, как Мила, придя с работы, обнаружила мертвого Гришу.
– Представляешь, – возбужденно говорит Тамара, – Милка приходит домой, а он сидит за столом. И супчик перед ним – уже холодный…
– Успокойся… – я прижимаю ее к себе.
Некоторое время мы едем молча. Однако я чувствую, как Томино тело начинает понемногу содрогаться. Она плачет.
– Ну уж ты очень… – бормочу я, – нельзя же так близко к сердцу…
Тома поднимает заплаканное лицо:
– Прости… Мне стало страшно: вдруг я приду к тебе, а ты вот так же… сидишь над супчиком.
Я прячу в темноте усмешку:
– Почему же я, а не твой Дмитрий Павлович?
– Не знаю, – отстраняется она почти сердито. – Сейчас вот о тебе подумала.
Приняв вертикальное положение, Тамара смотрит на широкую спину Димы-маленького.
– Дима! – говорит она.
– Ну?
– Ты Палычу не проболтаешься?
– О чем? – спрашивает он. И пожимает могучими плечами: – Вообще-то, в нашем деле болтать не принято.
– Не принято? Вот и хорошо, – в Томином голосе звучит решимость. – Тогда разворачивай машину – мы едем в другое место.
Дима смотрит на нас в зеркало заднего вида.
– Куда? – спрашивает он бесстрастно.
– К нему, – она глядит на меня, и на мокром от слез ее лице чудится мне улыбка. Родная, забытая, полная нежности Томина улыбка из прошлого. Что ж, поедем, ко мне, к нам, помянем опять нашего друга Замойского, а с ним и еще много, много чего…
Ловушка для Гелендвагена
Вы помните, как в старом кино снимали «поездку на машине»? Где-то в павильоне на фоне киноэкрана устраивали макет автокабины и сажали в него актеров. На экране, в оконных прорезях макета, бежало шоссе и мелькали телеграфные столбы, а актеры покачивались как бы на дорожных неровностях. При этом актер, игравший водителя, смотрел безотрывно вперед и старательно пилил баранкой… Но вот представьте себе, что съемка закончилась. «Водитель» бросил руль, «пассажиры» перестали подпрыгивать на несуществующих ухабах; все расслабились, пьют кофе и о чем-то болтают. И только за окнами макета бежит забытая на экране, не выключенная почему-то дорога… Плывут голубовато-облачные перелески; веерами раскрываются пажити; пролетают в шашлычном дыму придорожные кавказцы. Вдруг домовою лавой выскакивает из-под горы село: бабки с банками, бабки с ведрами – аж в глазах рябит… И опять – чисто; только плавно, долго вздымается и опадает поле, словно дышит большим животом. А впереди уже показался и близится, вздымаясь бронзовой колоннадой, сосновый строевой лес. Стволы стоят тесно и прямо, как органные трубы; бор гудит и дышит церковной торжественной сыростью в окна пролетным авто. Только окна авто задраены.
Сидя в своем макете, мы не слышим ни аромата скошенных трав, ни лесного дыхания, и если нам чудится запах хвои, то исходит он от картонной елочки-дезодоранта, болтающейся под зеркальцем на лобовом стекле.
– Пропустим наш поворот, Палыч. Ты бы хоть на дорогу посматривал.
– Не учи ученого, – отвечает Дмитрий Павлович.
Он сидит вполоборота ко мне со стаканчиком кофе в правой руке. Левая его рука с пухлыми пальцами покоится на баранке. Именно покоится, потому Гелендваген, шлифующий федеральную трассу на скорости в сто шестьдесят километров, руля не просит. Вот что значит ехать на хорошей машине! В ней внутри каждый уголок обит чем-то мягким, нетравматичным. Салон похож на футляр для некоей драгоценности, и человеку, сидящему в ней, не может не казаться, что драгоценность эта – он. Стоит ли удивляться чудакам, завещающим похоронить себя в собственных авто. Я и сам не прочь быть погребенным в Гелендвагене, лишь бы это не произошло слишком рано.
А чтобы наше погребение не случилось до срока, Дмитрию Павловичу надо все-таки держать руль двумя руками. Я забираю у него стаканчик из-под кофе и пытаюсь заставить его сосредоточиться на вождении. Но это непросто, ведь после московской автомобильной сутолоки шоссе кажется таким просторным… Дмитрий Павлович бросил поводья, едва мы выбрались за кольцевую, и мне не по себе от подозрения, что водители обгоняемых нами и нас обгоняющих машин сделали то же самое.
На дорожном набежавшем указателе я прочитываю: «р. Воля». Где-то я слышал, что имена подмосковных речек имеют санскритское происхождение. Интересно, что означает слово «Воля» на санскрите?… Воля?! – по-русски это значит, что мы чуть не прозевали свой поворот!
– Палыч, приехали! – кричу я. – Ищи сверток!
– Вижу, не ори, – бурчит он.
На самом деле ничего он не видел, иначе не ехал бы в третьем ряду от обочины. Пугая попутных, дремавших за рулем водителей, мы режем вправо через две полосы и тормозим так резко, что Фил, дрыхнувший на заднем сиденье, кубарем скатывается на пол.
Вот и настал момент истины для Гелендвагена. Нашему немцу пришла пора доказать, что он настоящий внедорожник, что большие колеса и целая конармия под капотом нужны ему не только для форса. И немец уверенно отвечает: «Нихт проблем! Только объясняйт мне, пожалюйст, куда ми ехат?» Нет, он не страшится испытаний – он джип, он силен и прочен, и лучшие инженеры готовили его к преодолению бездорожья. Но Гелендваген слегка недоумевает: зачем было нам с приличного автобана сворачивать на эту условно-проезжую, пыльную тропу в земле, жилисто-перекрученную и ссохшуюся, будто старый анатомический препарат. Бог знает, куда ведет эта тропа. Слышал Гелендваген, что у русских она зовется проселочной дорогой, но нам-то что до нее за дело? – нам, обитателям мегаполиса и почти европейцам. Или мы решили повеселиться, устроить, как это сказать… покатушки? Если так – ну тогда он понимайт.
– Держитесь, братцы, сейчас попрыгаем! – возбужденно предупреждает наш драйвер.
Гелендваген взрыкивает могучим дизелем и отважно пускается по волнам российского внедорожья. Его широкие шины мнут свежие сырые коровьи лепешки и кладут свой четкий след поверх отпечатков копыт и тракторной «елочки». Подвески без стуков и скрипа уверенно отрабатывают многочисленные кочки и рытвины. И между прочим, никаких прыжков: jeep – это вам не колхозный «козлик»!
У Гелендвагена больше нет вопросов, но они есть у Фила. Он перебегает сзади от окна к окну, то и дело приседая на подобранный хвостик, и взволнованно поскуливает. Успокойся, приятель! Не думаешь же ты в самом деле, что мы с Дмитрием Павловичем решили устроить покатушки на старости лет. Просто… Просто мы едем на рыбалку. Выпить водочки, подышать речными туманами и покормить комаров. Тоже отчасти экстрим, но все-таки больше соответствующий нашему возрасту. Тебя же, мой друг, ожидают собственные развлечения: ты сможешь вволю набегаться, изваляться в навозе и, если повезет, поймаешь водяную крысу.
Проселок тянется вдоль высокого берега речки, то приближаясь к нему, то отдаляясь.
– Где же съезд? – беспокоится Дмитрий Павлович.
– Будет, – обещаю я твердо.
Но, по правде сказать, я блефую, потому что мест этих толком уже и не помню. Я бывал здесь когда-то, но так давно… Воспоминания всплывают в моем мозгу, как обрывки сновидений, которым нет надлежащей веры… Впрочем… ну как же! Вот же он, съезд!
– Палыч! – вскрикиваю я обрадованно.
– Вижу… – отвечает он, хмурясь.
Дмитрий Павлович хмурится оттого, что съезд ему кажется слишком крутым. А чего он, собственно, хотел? В природе, знаете ли, без удобств… Словно конь над рекою, Гелендваген застыл перед спуском, больше похожим на обрыв… Ну же, смелей!.. Стрельнул из-под шины камушек и покатился вниз. Вслед за ним, сосредоточенно сопя и поскальзываясь то одним колесом, то другим, осторожно спускается Гелендваген.
Вот и славно, а вы боялись! Посмотрите, какой чудный зеленый бережок – просто райское местечко. Правда, гуляя по травке, тут надо поглядывать под ноги, не то… Ах! – ну вот, я же предупреждал… Оттирая кроссовку, испачканную в навозе, Дмитрий Павлович ворчит что-то про противопехотные мины.
– А ты как думал! – отвечаю я с усмешкой. – Здесь тебе не парк культуры.
Сейчас я чувствую, и не без удовольствия, свое превосходство над ним, исконным горожанином. И как не чувствовать – это же мои места, с детства памятные… Ой! – вот и сам вляпался…
Что ж! Главное на природе – не терять бодрости духа. После непродолжительных блужданий по берегу я нахожу относительно чистое место, и мы приступаем к обустройству нашего стойбища. Мы – это мы с Филом, Дмитрий же Павлович и рад бы нам пособить, да не может, потому что поглощен войной со слепнями. Он лупит себя то по шее, то по лбу, то по ногам пониже шорт. Со стороны кажется, что человек танцует «цыганочку», и чем дольше он пляшет, тем больше слетается к нему слепней, привлеченных не столько голодом, сколько любопытством.
