Juan Bas - Таверна трех обезьян (пер. Е.Антропова)

Поскольку была суббота, я мог немного еще поспать у себя в комнате. Я разделся и растянулся на кровати. Но прежде чем я заснул, крепкая правая рука заставила меня настойчиво мастурбировать в ритме хорошо отлаженного мощного поршневого механизма, подогревая воображение грезами о тех полупрофессионалках из кафе «Ла опера», которые представали перед мысленным взором в ужасающих позах и совершали богопротивные телодвижения.

В воскресенье, после евхаристии, я отправился в ближайший парк Пагасарри, чтобы попробовать все спокойно обдумать. Действительность являлась невероятной, хотя и бесспорной: руки Леандро Качон Картона сохранили черты личности и привычки усопшего, навязывая свои прихоти. И не только: их воля подавляла веления моего собственного разума, подчиняла их себе и узурпировала. Я пал жертвой и наяву переживал все превратности сюжета одного из моих любимейших фантастических фильмов! Картина «Руки Орлака» Карла Фреунда – римейк, куда удачнее первой немой версии Роберта Вайна: концертирующий пианист (в исполнении гениального Петера Лорре), подобно мне, лишился рук в результате несчастного случая; ему трансплантировали руки недавно казненного убийцы. И руки превратили его, в свою очередь, в убийцу!

Мне захотелось узнать побольше о Леандро Качон Картоне. Я нашел адрес вдовы, доньи Домитилы Льянтада Куэсо, которая жила на улице Лабайру. И упросил сеньору принять меня. Я не просто ей солгал, я вообще не сказал ни слова правды; я объяснил, что навестить ее меня побудило желание разузнать немного о том, каким был человек, который отдал мне, отправившись к своему Создателю, кое-что из наиболее ценного своего имущества – руки, без которых я стал бы беспомощным инвалидом.

Донья Домитила не пожалела смачных эпитетов в жизнеописании своего безвременно почившего супруга. Она заверила меня, что был он бездельником, прохвостом и, как нетрудно догадаться, заядлым игроком, одержимым означенным пороком. Он играл сутки напролет во что угодно: спортлото, лотерею, ставил на играх в пелоту и собачьих боях, резался в кости, в кегли… Но особенно привлекали его карты, презренный покер: буквально каждую ночь он проводил в кафе «Ла опера», где полным-полно проходимцев. Финансовые потери зачастую обрекали женщину и ее двоих детей на нищенское существование. Решительно, она благословляла день, когда страховой агент закончил свой земной путь.

Я покинул жилище вдовы, подавленный и опечаленный больше прежнего: мне всучили руки выродка – безнравственного типа, помешанного на игре, легкомысленного вертопраха с отвратительными привычками! Я, естественно, не осмелился коснуться в беседе с невоздержанной на язык сеньорой деликатной темы онанизма; тем не менее, малопривлекательная, если не сказать хуже, внешность доньи Домитилы – она походила на Лолу Гаос в «Тристане», да и в других картинах – вполне могла послужить причиной того, что Леандро предпочитал развлекаться сам с собой.

И с тех пор положение только ухудшается, постепенно, но непрерывно и едва ли не в геометрической прогрессии…

В течение многих ночей я предпринимал повторные вылазки в кафе «Ла опера», пока не стал завсегдатаем за покерным столом. И с тех пор не выигрывал. В один из наихудших вечеров меня выставили почти на восемьдесят тысяч песет, сумму для меня астрономическую.

В те дни я получил компенсацию по страховому полису от фирмы, ответственной за мое увечье: миллион двести тысяч песет. Для нашей общины явилось неприятной неожиданностью то, что я не внес эту сумму в церковный фонд: это было бы естественно, учитывая принесенный обет жить в бедности. Я солгал Плевку, брату директору, сказав ему, будто предназначил деньги своей матери, дабы скрасить нищету, в которой она проживала в Пелеас де Абахо. Я отметил, что Плевок не купился на мое вранье. Вполне возможно, его недоверию способствовали сообщения привратника, доносчика Занозы, который пару раз заставал меня врасплох, когда я крался вон по ночам. Плевок сделал мне строгое внушение, чтобы во имя спасения моей души я не вел образ жизни, неподобающий священнику. Но этим дело тогда к кончилось.

Я промотал сей солидный капитал в считанные месяцы. Легализация азартных игр в Испании в 1977 лишь подлила масла в огонь. Не считая покера, я теперь уделял время лотерее и спортлото, плюс ежедневные визиты в залы, где играли в бинго, и сотни монеток, опущенных в механическое нутро столь притягательных игральных автоматов.

Постыдные сексуальные игры также набирали обороты. Я мастурбировал от одного до трех раз за день, я даже похудел. Каждая мало-мальски соблазнительная ученица представала нагая в моем воображении, побуждая к мерзкому занятию, коему я предавался, где придется, испытывая постоянный панический страх, что меня поймают.

Ненавистные руки испоганили даже мое увлечение серьезным кинематографом. Однажды вечером я радостно спешил смотреть «Смерть в Венеции» Висконти – картина только недавно вышла на экраны Бильбао; при покупке входного билета правая рука вдруг выкинула перед кассиршей два пальца – знак победы, после чего билетерша автоматически дала мне место в малом зале, втором, где показывали нечестивую «Эммануэль».

С той поры руки позволяли мне посещать исключительно те кинозалы, где показывали картины, отнесенные к категории «С». Облаченный неизменно в немаркий плащ, я потреблял такие вещи, как «Безумные прихоти секса» с ненасытной Ракель Эванс, «Книга благой любви», «Пышный андалузский цветок» или «Горячая красотка Хулиета» конъюнктурщика Икино.

Для демонстрации на киносеминарах я по-прежнему выбирал качественные картины, однако, каждый раз все более мрачные и извращенные, повергавшие в замешательство даже моих учеников: я показал им уже упомянутых «Отпетых мошенников» и «Мясника» Шаброля, «Слугу» Лозея, «Отвращение» Поланского… Плевок отстранил меня от занятий и поставил на мое место безвольного брата Ульпиано, или Жирную Кляксу, который дебютировал двойной программой, попортившей зрение Сертучи Гомеса, чувствительного ученика, слишком долго созерцавшего Джулию Эндрюз: показ состоял из фильмов «Радости и печали» и «Мэри Поппинс»… В тот день я плакал от горя.

В конце недели, под предлогом, будто я еду навестить мать в деревне, я улизнул в Мадрид в компании с Чумиллой и Ринконом, двумя приятелями из «Ла оперы», и распорядителем Хесусом Мари – нам хотелось познакомиться с казино, которое недавно открылось с большой помпой.

Проигравшись в рулетку, мы закончили в грязном баре на улице Монтера, облюбованном проститутками. Руки подцепили грудастую галисиечку, заставили меня условиться с ней о цене и вместе пойти в комнату в ближайшем пансионе, напоминавшем «Кабинет доктора Калигари».

Руки, оказывается, умели не только онанировать: они раздели бедную потаскушку со знанием дела, взгромоздили меня на ее тело, помогли пенису проникнуть в половой орган беспутной женщины и с воодушевлением совершить блуд…

Разврат!!! Плотское сношение!!! И, как говорится, лиха беда начало! Меня это не удивляет. Все зашло слишком далеко! Я должен что-то делать! Разорвать порочный круг и положить конец дьявольской мерзости!

Уже много месяцев я не исповедовался, ибо не смел вывалить зловонную кучу грязи перед отцом Перно, он же Пархатый, иезуитом, обязанным заботиться о душевном покое братьев в коллегии; и еще менее я был расположен признаваться в своих неправедных деяниях незнакомому священнику. Следовательно, я также не мог приобщиться святого таинства причастия. Я жил, подвергаясь вечной опасности, зловонные пасти моих несметных смертных грехов грызли меня непрерывно.

Заключительные титры, конец. Точку возвращения я миновал, когда у меня не осталось денег, чтобы играть.

Для начала я взломал кружку для пожертвований в церкви коллегии. Брат Касимиро по прозвищу Ящерка едва не поймал меня с поличным. Скудная добыча утолила мою алчность так же, как кровь мышонка жажду Кристофера Ли в «Дракуле, князе тьмы».

Спустя два дня я совершил новое ограбление, гнусное преступление, украв миссионерские деньги, из филантропических побуждений пожертвованные всеми учениками высшей ступени; они хранились в маленьком сейфе, помещавшемся в кабинете брата Эутимио, или Бваны, куратора курса; мне стоило большого труда взломать сейф двумя отвертками.

Сто семьдесят восемь тысяч пятьсот одиннадцать песет, предназначенных, чтобы вызволить бедных негритят из плена язычества!!! Милостивый Боже, осквернить деньги Храма!!! Мало того, злокозненные руки не шевельнули пальцем, чтобы отвести обвинение в воровстве от Патакона Чанкете, самого испорченного из юношей, которого исключили из коллегии; на него также заявили в полицию, и он кончил в исправительном учреждении.