Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы
— Ах, синьора, — с сокрушенным видом сказал он, — в жизни человека случаются порой трагические события, которые побуждают его совершать, честно признаюсь, необъяснимые поступки, и эти поступки были бы непростительны, если бы тот, кто их совершал, не был глубоко несчастен и лишен возможности поступить иначе.
Донна Джульетта пожала плечами, как бы давая понять, что ее не интересуют его объяснения и она не желает ему верить, даже если и выслушивает их. Но когда вновь заиграла музыка и у Казановы появился предлог вернуться в свою ложу, донна Джульетта спросила:
— Вы долго пробудете во Флоренции, синьор Казанова?
— Сам еще не знаю, — с запинкой произнес Казанова, которого этот прямой вопрос при его нервном состоянии сразу выбил из колеи. — То есть… я думаю пробыть тут с неделю или немного больше.
— А-а. И вы здесь один?
— Совершенно один, синьора.
Она с безразличным видом отвернулась от него, помахивая веером, что-то сказала своей подруге и, когда он уже открывал дверь ложи, произнесла ему вслед:
— Я принимаю каждый вечер в восемь.
Казанова поклонился.
Направляясь к своей ложе по плохо освещенному коридору, Казанова сказал себе, что совершил серьезную ошибку, снова связавшись с «этой женщиной». Он повторил это еще раз, когда она любезно поклонилась ему среди толпившейся в ожидании своих карет публики, после того как спектакль закончился и кастрата с должным восторгом объявили дивным, несравненным, величайшим певцом всех времен, а голос его — достойным Аполлона. И повторил это еще раз, когда уже готовился отойти ко сну. Ведь через неделю Анриетта вернется во Флоренцию. Теперь, когда у Казановы снова появилась возможность изменить ей, он почему-то был убежден, что она приедет, хотя раньше, когда все мысли его были только о ней, он серьезно в этом сомневался. Теперь же никаких сомнений не было. Через неделю она вернется, решил он, ложась в постель, и они поженятся, и тогда… что же будет тогда? Никаких определенных планов на этот счет и никаких особых желаний у Казановы не возникало, кроме неопределенной фразы, завершающей, как в сказке, каждый роман: «И заживут они счастливо на веки веков». Во всяком случае, думал Казанова, уже засыпая, он ничем не связал себя с донной Джульеттой. Не пойдет он на ее вечерние приемы, больше не увидится с ней, останется верен Анриетте и будет ждать ее.
Во исполнение этого мудрого решения Казанова долго провалялся утром в постели, обильно позавтракал и провел вторую половину дня и начало вечера в тайном игорном доме, о котором слышал от своего друга брадобрея. За столом, где играли в «фа-ро», дела его шли настолько успешно, что встревоженный хозяин отвел его в сторону и предложил сто золотых флорентийских флоринов, чтобы Казанова перестал играть, или процент от выигрышей, если он согласится каждый день в течение пяти часов держать банк. Окрыленный такой удачей, благодаря которой он неплохо наполнил свои пустые карманы, еще не отяжеленные вспомоществованием старика Брагадина, Казанова решил, что мир снова у его ног. Он даже не мог припомнить, почему с таким подозрением отнесся накануне к появлению донны Джульетты. Ну, право же, чего тут бояться? А вот Анриетта… что сказала бы она, если б узнала? И Казанова без труда, с величайшим презрением ответил сам себе на этот вопрос: если ты влюблен в одну женщину, это еще не причина, чтобы перестать замечать всех остальных…
Итак, он, конечно, отправился к донне Джульетте, и, если не считать нескольких первых минут смущения и приступов покаяния, когда он думал об Анриетте, время Казанова провел очень приятно. Донна Джульетта была очаровательна в роли хозяйки, переходя от гостя к гостю, весело поболтала с Казановой и представила его хорошеньким флорентийкам, чей акцент позабавил Казанову не меньше, чем его акцент позабавил их. «Синьор Хасанова» называли они его, заменив букву «к» хриплым тосканским «х». Это послужило поводом для бесконечных милых шуток и тонких, шаловливых намеков с его стороны, высоко оцененных этими дамами со строгой моралью. Даже донна Джульетта присоединилась к ним, но Казанова старательно избегал использовать возможности, которые она ему предоставляла или казалось, предоставляла. Он опасался, что если серьезно начнет ухаживать за ней, то либо будет так резко отчитан, что даже его это проймет, либо она напрямую спросит, почему он вдруг бросил ее и поступил так неблагородно в столь пикантный момент. А Казанова, несмотря на всю свою изобретательность и большой опыт по части околпачивания женщин, так и не мог придумать более или менее правдоподобного или хотя бы чуточку вероятного объяснения — разве что сказать правду, и были минуты, когда он, склоняясь над креслом Джульетты, глядя сверху на ее прелестные оголенные плечи и чуть приоткрытые изгибы грудей, сомневался, может ли сам поверить тому, что произошло, и делает ли это ему честь. Словом, он не сумел придумать объяснения, которое могло бы польстить донне Джульетте или хотя бы не ранить ее самолюбие, а потому счел наилучшим избегать малейшего повода для обсуждения того эпизода.
А тем временем сердце и разум подсказывали Казанове, что он затеял глупую и опасную игру, к тому же противоречащую преданности Анриетте. Ну что бы он подумал о ней, если бы она так поступала? Прекрасно зная ответ, Казанова старался не задавать себе этого вопроса. Каждую ночь, возвращаясь в гостиницу, он давал себе слово, что больше не пойдет к донне Джульетте, и каждый вечер в определенный час отправлялся либо к ней на прием, либо в оперу.
От сенатора Брагадина прибыло письмо с поручением банку, и самый добрый из отцов едва ли мог быть более снисходительным и сочувствующим. Признавая, что пребывание в Риме было ошибкой, Брагадин не винил Казанову за то, что он не сумел там преуспеть, более того, безо всякой необходимости бедный старик взял на себя ответственность за то, в чем, безусловно, не был виноват. Он призывал Казанову немедленно вернуться в Венецию и в несколько туманных и общих выражениях, но настоятельно предупреждал, что ему грозит серьезная опасность, которая в любой момент может стать роковой; «Ключ Соломона», с которым Брагадин умолял Джакомо немедленно посоветоваться, подтвердит это и посоветует, как вести себя дальше.
Тщательно спрятав во внутренний карман деньги, Казанова принялся небрежно рвать письмо бедняги сенатора. Однако постепенно движения его становились все медленнее и неувереннее, а потом он и вовсе замер с клочками письма в руке. Внезапно он вспомнил об одном обстоятельстве, на которое дотоле не обратил внимания. Как и подобает даме высшего света, донна Джульетта никогда не встречалась с ним наедине, около нее всегда были одна-две дамы и один или несколько непонятных титулованных господ, которых Казанова по недомыслию причислял к молодым бездельникам, вечно околачивающимся возле хорошеньких женщин. А как раз утром болтливый брадобрей сообщил ему — среди прочих фактов, сплетен и домыслов, — что трое из постоянных спутников донны Джульетты являются лучшими дуэлянтами в Тоскане. Ну и что? — неожиданно вопросил себя Казанова. Ему-то какое до этого дело!
Он швырнул обрывки письма сенатора в корзину для мусора, передернул плечами и вернулся в гостиницу, чтобы переодеться к ужину и пойти в оперу. Он уже перестал брать себе ложу и неукоснительно появлялся в ложе маркизы, каковое обстоятельство свидетельствовало о том, что хотя он еще и не был причислен к ее окружению в качестве cavalliere servente[68], но находился на пути к тому. На сей раз он немного опоздал, и оркестр уже играл, когда он вошел в ложу и церемонно поднес руку маркизы к губам.
— Вы опоздали, — с укором сказала она таким тоном, как если бы имела право ему выговаривать.
— Лошадь, которая меня везла, поскользнулась и сломала дышло и себе ноги, бедняга, — небрежно произнес Казанова. — Мне пришлось идти пешком.
И он указал на свои белоснежные шелковые чулки, забрызганные грязью. Донна Джульетта приподняла брови и слегка помахала веером с таким видом, словно ей нет дела до мира, в котором могут случаться подобные неприятности. И, невзирая на раздраженное «Шш! Шш!» сидевших поблизости немногочисленных любителей музыки, принялась беседовать с Казановой.
— На завтра намечена экскурсия в Поджо-Кайяно, — сказала она, не обращая внимания на возмущенные возгласы. — Великий герцог дал разрешение. Я везу с собой несколько друзей, и мы устроим там в садах пикник. Вы мне понадобитесь, Казанова, чтобы принимать гостей и следить за лакеями…
Казанова с улыбкой поклонился и уже готов был дать традиционно вежливый ответ, как вдруг слова застряли у него в горле, а улыбка застыла, сменившись выражением ужаса, стыда и восторга, ибо он впервые заметил тех или, вернее, ту, что сидела в ложе на противоположной стороне маленького зрительного зала. Рядом с красивым молодым человеком, в котором Казанова мгновенно признал австрийского поверенного в делах в Тоскане, сидела прелестная молодая женщина, модно, но не экстравагантно одетая и в очень хороших бриллиантах.
