Нина Садур - Вечная мерзлота

Все. Ну что, Боря, что опять?

Боря. Она нас всех переваривает! Вот что!

Занавес.

Памяти Печорина

Действующие лица:

Печорин

Максим Максимыч

Казбич

Грушницкий

Мери

Вера

Княгиня Лиговская

Вернер

Драгунский Капитан

Муж Веры

Фокусник

Бела

Акробат

Акробатка

Офицеры, массовка «водяного общества», абреки

Кавказ.

Печорин. Что это?

М. М. Туча над Гуд-горою.

Печорин. Нет, вон оно все…

М. М. Это у них так солнце садится.

Печорин. Стало быть, для этих небесных красок и существует Кавказ?

М. М. А шут его знает! Порой от этих красок, сударь, выть хочется, а иной раз так за душу заберут, что с мясом отрывают.

Высокогорная тропа. Внизу пропасть. Скоро будет метель.

На тропе.

Максим Максимыч, Печорин, позже абреки.

М. М. Уж эта мне Азия! Что люди, что речки — ни в чем нельзя положиться!

Печорин. Отчего так?

М. М. Дикари! Никчемный народ. Пропащий совсем! Такой бестия, ни к обучению, ни к простейшей культуре навыка нету! Они разбойники, сударь, голыши, и веры им ни пол-столечки нету. Зато отчаянные башки, молодцы! Но и они, вы не поверите, горевать умеют! Совсем как мы!

Печорин. Быть не может! Неразвитые сердца!

М. М. Совсем не поймешь, где у них сердце, сударь, но вы простите великодушно, ежели у него, к примеру, любимого коня укра… уведут, ну — конь пропал — помрет дикарь-то.

Печорин. Я в толк не возьму, штабс-капитан, вы их хвалите или браните?

М. М. Да я и сам в толк не возьму. Жалко человека, да и все. Другому каприз — коня увести, а дикарю такая пропажа — нож в сердце.

Печорин. Дикари же, дикари! Воры!

М. М. А воры такие, сударь! Супостаты просто. Мало — табун из станицы угонит, пожжет, порежет и еще смеется, как черт какой-то.

Печорин. Озадачили вы меня совсем, штабс-капитан. Им красть дозволено, а у них — нельзя — расплачутся?

М. М. Вы, сударь, из северных холодов сюда смотрите. А здесь… вот заправский кавказец года не служил, а уж нахвастает, что он и грузин знает, и армянина-то он знает, и чечена-голыша знает, и аж закавказских татар и тех знает лучше себя самого.

Печорин. Врет?

М. М. Да он шальвары на себя напялит, забьется под чинару и кальян сосет. А ведь эти люди — дикари. И все тут.

Печорин. А стоит ли их знать?

М. М. Не понял?

Печорин. Здесь на круче степному человеку хорошо ль?

М. М. Так ведь везде Божий мир, сударь. Поверите ли, я уж десять лет на Кавказе. Десять лет. А ничего не понял!

Печорин. Помилуйте, штабс-капитан, вы по горам ведете, как заядлый кавказец!

М. М. Эх, сударь, видите туча над Гуд-горой? Буря идет. А мы все еще на тропе ползем. А над Чертовой пропастью свет непременно нужен, не то застрянем.

Печорин. Над Чертовой?

М. М. Там ледяная тропа, дурная. Зависнем посреди бездны-то. Вы посмотрите! Как же они сакли свои лепят — к самим пропастям жмутся. Вот бестолочи. Вот народ! Птица не решится! Бестии! Молодцы! У них и кони такие же — нашего брата не признают!

Печорин. Так уж не признают?

М. М. Ни в жисть! Дикость ведь тут кругом! Одна дикость, сударь!

Промелькнул всадник. Заржал конь. Тонко и дико закричал всадник.

М. М. Абреков буря пригнала. Нехорошо!

Быстро смеркается. Метель. Абреки тенями скользят по тропе, обтекая путников.

Печорин. Метель! Ах, как дышится! Как лицо остужает!

М. М. Эх, милая… тесно ей здесь, родимой, эх, подвываешь как! Что ж ты! Здесь тебе не Саратовская губерния, здесь ты не разнежишься, как дома-то…

Печорин. Снег… Мети, миленький, мети во всю ивановскую! Да холоди ж ты, родный!

М. М. Ишь, бьется в ущельях, бедная. Ишь, как завивается, бесится. Ах, сударь, нехорошо как встали-то мы. Я сколько раз говорил — не заглядывайся ты на закаты эти окаянные! Ну что я сам якши-башка такая! Ну застряли же мы теперь с закатами с этими! Коварное тут все, сударь, Азия!!

Сквозь метель плывет, приближается огонек. Зависает, качается, в метели. Видно, что это «сакля», в ней, в позе эмбриона сидит у огня горец. Сакля качается, плавает над пропастью.

М. М. Надо бы изловчиться, сударь. Вон в ту саклю ступайте! Если не промахнетесь! (С опасностями переходят в саклю. Сакля плавает в метели над пропастью. На тропе мечутся в метели абреки…)

В сакле.

Максим Максимыч, Печорин, Казбич.

М. М. Эй, баранья шапка! Гостей принимай!

Молчание.

Располагайтесь, сударь. Я пока чайник достану. У меня всегда преотличный чай.

Печорин. Как здесь пахнет… кисло.

М. М. Это сыр. И бараньи шкуры. (Горцу.) Что ж ты, дружок, ведь у тебя огонь-то еле жив! (Ворошит костер.)

Печорин. Да он-то сам жив?

М. М. Вы не смотрите на него. Когда он захочет, он отзовется.

Печорин. Вы разве его знаете?

М. М. Как будто нет. Зато я их повадку азиатскую знаю. Вот он замер весь. В клубок свернулся и не дышит, а глаза-то во-он, в глубине-то, в лохмотьях — глаза-то плавают! (Горцу) Ты, брат, не шали у меня! Я ведь строг! Вишь — буря на дворе, саклю твою вот-вот в пропасть смоет, а ты даже огня как следует не развел… Порядок это? Нет! (Печорину.) Одно плохо, сударь, на ветрах на этих поясницу надуло. (Горцу.) Брось-ка мне, братец, шкуру пошерстистей. (Горец бросает.) Вот спасибо тебе, дружок, a-то, может статься, что не разогнусь к утру.

Печорин. Что там буря?

М. М. На всю ночь. (Глядит в щелочку сакли на тропу.) Вот бестии, мечутся, рыскают! Как мы ушли хорошо. Это такие сорви-башки, сударь, это мало что разбойники, это абреки!

Печорин. Неужто вправду чечены?

М. М. Самые разнастоящие! Эти чечены такой народ — не приведи Господи! Ну самый что ни на есть пропадший среди диких племен! Ничего решительно не понимает! Все подряд возьми ему — он не понимает! Уж он тебе весь пулями прошит, как решето, а все шашкой махает, такой бестолочь! Эти шкуры удивительно как целебны. Вы завернитесь в сыромятную такую шкуру и вам станет так… Эх, сказать не умею… ревматизм снимает, это десятое дело, а вы будто бы в утробе материнской дремлете, будто не рождались еще на свет.

Печорин. В самом деле? Дайте-ка… (Заворачивается в шкуру.)

М. М. Каково?

Печорин. Мило.

М. М. Только-то?

Печорин. Не поддувает по крайней мере. Штабс-капитан, не огорчайтесь, я, видимо, еще не почувствовал.

М. М. Да ведь я понимаю: и сакля наша вам убога, и разговор наш коряв, и воняет тут кислятиной, дымом воняет, а у вас личико беленькое, столичное… Вот присылают солдатов. Ну мать честная! Ну хоть плачь с ними! а все русское лицо.

Печорин. Что ж вы домой не едете?

М. М. А ведь я, сударь, один на белом свете! Здесь я до смерти штабс-капитаном пробуду, если, конечно, вот такой бедняга не зарежет сдуру… такой народ, право, бестолковый! Да у меня и нет дома на родине, а по чужим углам скитаться на старости лет… А хороши эти шкуры-таки: так сожмешься в них весь, и тихо в душе становится, покойно, будто ты и не рождался вовек.

Печорин (кутаясь). А правда, довольно тихо в ней.

М. М. Сударь, вы усмехаетесь, а ведь этот народ не зря шкуры на себе таскает. Вы поглядите — весь в барана зашит! Ну что ты с ними поделаешь? И живут над облаками, и несутся Бог знает куда, и все стремглав, все кубарем, и то ли они есть на этих кручах, то ли блазнятся старому солдату.

Печорин. Может, они не рождались еще?

М. М. Не понял?

Печорин. Прежде их срока Господь их сюда уронил, в эти горы…

М. М. Этому сейчас в столице учат?

Печорин. Досужая игра ума! Не сердитесь, штабс-капитан.