Джеймс Олдридж - Горы и оружие
— Что вы имеете в виду?
— Тут горстка шалых курдов хочет подорвать их бомбами. Известно вам это?
— Да.
— Не буду спрашивать вас, кто они. Но можете вы убедить их, чтоб не трогали сейчас вагонов?
— Я сделаю все, что в моих силах. Но у них свои взгляды, и шутить они не любят.
Встали из-за столика. Стронг со вздохом пожал руку Мак-Грегору.
— За двадцать лет первому вам доверяю, — сказал он и улыбнулся своей удалой военно-воздушной улыбкой, — Но если подведете меня, то капут моей простой вере в человека.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
«Plus je fais l'amour, plus j'ai envie de faire la revolution. Plus je fais la revolution, plus j'ai envie de faire l'amour…»
«Чем больше творю любовь, — утверждал автор лозунга, — тем сильней во мне жажда революции; чем больше творю революцию, тем сильней во мне жажда любви».
Выйдя из кафе, Мак-Грегор купил утренние газеты на улице Бабилон и теперь шел домой по этой улице, читая студенческие лозунги на стенах женского монастыря Сен-Венсан-де-Поль. На ходу он также прочел в «Фигаро» сообщение из Тегерана — пять строк о том, что два дня назад в стычке между иранскими пограничниками и курдскими мятежниками убиты четверо курдов.
Когда он выходил из дому, все еще спали; теперь же Кэти была уже одета и занята укладкой своих вещей в чемодан. Не спрашивая, зачем Мак-Грегор уходил так рано, она сообщила, что уезжает в Лондон.
— Ги меня доставит туда самолетом, — сказала Кэти. — Хочу сходить к врачам в Сент-Томасовскую больницу. Не доверяю я французским медикам. Для них все это — темная материя. Покажусь доктору Тэплоу, что он скажет.
— А что, у тебя ухудшение? — спросил Мак-Грегор.
— Не знаю, Тэплоу предупреждал, что временами еще будут болезненные ощущения, но что будет, как вагонеткой по животу, — об этом он не говорил.
— Может быть, виной напряжение? — неуверенно предположил Мак-Грегор.
— Какое напряжение?
— Вся эта нервотрепка.
— Ее у нас всегда хватает, — сказала Кэти. — Собственно, ничего со мной серьезного. Просто хочу съездить провериться.
— Тогда я соберу свой чемодан, поеду тоже.
— Нет, не езди. С тобой у меня в самом деле будут нервы напряжены. Ты ведь хочешь оставаться здесь, вот и оставайся. Я возьму с собой Сеси. Ей лучше быть подальше от этого бурлящего котла, занятий у нее в институте все равно ведь нет. А ты за Эндрю присмотришь.
Мак-Грегор не стал спорить, видя, что у Кэти все уже твердо решено.
В два часа явился в своем «ровере» Мозель — за Кэти и за Сеси. Но Сеси уже отказалась ехать. «Раз ты считаешь, что с тобой ничего такого, — сказала она матери, — то какой же смысл мне теперь уезжать отсюда». А отцу Сеси шепнула: «Она в душе не хочет, чтобы я с ней ехала. Хочет одна побыть. Пусть едет. Ей будет на пользу».
Усадив Кэти в машину, взяв ее надежно под свое крыло, Мозель сказал Мак-Грегору:
— У меня есть для вас новости. Я вернусь часам к семи-восьми. В девять приезжайте ко мне ужинать, в старый наш дом. Сеси знает, где это. И сама тоже приезжай, — пригласил он Сеси. — Обрадуешь Терезу.
— У меня дела, — ответила Сеси.
— Во всяком случае, отца привези.
Мозель вывел машину из ворот, четко действуя своими смуглыми небольшими руками; и тут Мак-Грегор отдал себе отчет, что расстался с Кэти, почти не простясь, слегка лишь чмокнув в щеку. Он постоял среди двора: не хотелось еще и с Сеси теперь разлучаться.
— Я поеду с тобой, взгляну на твою мастерскую.
— Ты здоров ли? — спросила Сеси.
— Здоров. А что?
— Да так. Ты не тревожься о маме, — сказала Сеси. — У женщин бывает такое. Тянет иногда побыть одной… Тетя Джосс! — позвала Сеси, глядя куда-то перед собой.
— Да, Сеси, душенька…
— Мы с папой едем ко мне в мастерскую. Если Эндрю придет, скажи ему, пусть тоже приезжает.
— Хорошо, родная.
Мастерскую Сеси снимала вместе с пятью другими студентками. По дороге туда пришлось объезжать заграждения и баррикады, возводимые студентами и полицией друг против друга. Сорбонна, бульвары, мощеные улочки и переулки вокруг университета загромождены были скамейками, мусорными урнами, стульями, фруктовой тарой и чугунными решетками, которые кладут под деревья. Гранитная брусчатка была выворочена, и чистый песчаный подстил мостовой белел, как кожа младенца.
— Ты, Сеси, будь поосторожнее сегодня вечером, — предостерег Мак-Грегор, глядя из закопченного окна мастерской вниз, на поле боя. — Тут явно готовится генеральное сражение, еще жарче предыдущего. Сумасшествие какое-то.
— Но полиция сама лезет на рожон, — сказала Сеси. — Ей бы лучше по-хорошему убраться вон из квартала.
Мак-Грегор обернулся к Сеси и стал смотреть, как она разметив лист картона, вырезает трафаретку с лозунгом: «500 000 рабочих — в Латинский квартал».
— Для чего пятистам тысячам рабочих идти в Латинский квартал? — спросил Мак-Грегор. — Не вижу их причастности здесь.
— Они должны стать причастны.
— На это надежда слаба.
— А вот погоди, — сказала Сеси. — Не сегодня, так завтра вся Франция станет причастна.
Мак-Грегор посидел у окна, глядя на дочку, отгоняя тоскливые воспоминания о внезапном отъезде Кэти. Поняв, что тоски не пересилить, он встал, сказал Сеси:
— Иду домой. А ты приезжай пораньше.
— Я буду дома в восемь тридцать, чтобы отвезти тебя к Мозелям к девяти, — сказала Сеси, провожая Мак-Грегора на лестницу. — Меня так и подмывает повезти тебя совсем не туда.
— А куда?
— Куда угодно, — крикнула она ему вслед, — только не к Ги Мозелю!
Но в девять она, как и обещала, доставила отца к Мозелю.
Мозель жил в старом парижском особняке. Иные из зданий, стоящих между авеню Фоша и авеню Великой армии, походят больше на пригородные виллы, чем на городские особняки, но дом Мозелей был подлинный окраинный фамильный дом, возведенный в начале тридцатых годов прошлого века, до того как Тьер и Мак-Магон перестроили эти авеню. Дом был почти на английский манер — из красного кирпича, со старой кирпичной оградой, с тисами и английским газоном, зелень которого теперь, в мае, пестрили еще подснежники, желтые нарциссы, аконит и шафран. По глухим старым стенам взбирались расцветающие розы — городские, лишенные запаха. Дом на Ривьере, новый дом, дом в Женеве, в Нормандии, дом в Бийянкуре. А это — старый «парижский дом» Мозелей…
Ворота запирались и открывались автоматически, как и подобает парижским особнякам. Сеси нажала кнопку, крикнула в маленькое зарешеченное отверстие, что мосье Мак-Грегор прибыл. Зажужжало, щелкнуло, отворилось. Сеси сказала: «До свидания. Не засиживайся допоздна», — и села в свою машину, а Мак-Грегор пошел к дому по ярко освещенной дорожке, усыпанной гравием.
Послышался собачий лай, хлопнула дверь, и он увидел небольшого роста девушку, не старше Сеси, изящно и скромно одетую и шедшую навстречу походкой истой француженки: в каждом шажке — затаенная страстность.
— Le mari de madam Kathy (муж мадам Кэти (франц.)), — проговорила девушка как бы про себя. Затем перешла на английский: — А где Сеси? Даже во двор не вошла?
Мак-Грегор понял, что перед ним дочь Мозеля — Тереза.
— Сеси тут же уехала, — сказал он. — Сеси торопилась.
— Сеси всегда торопится, когда заглядывает к нам, — невесело сказала девушка. — Она недолюбливает моего отца.
— Ну почему же, — возразил Мак-Грегор.
— Отец уже ждет вас, — пригласила Тереза. — Собака не тронет.
Встретивший его в холле Мозель был свеж, подтянут, дружелюбен. Он сообщил Мак-Грегору, что Кэти доставлена благополучно. В аэропорту их ждала машина; он проводил ее в дом матери на Белгрейв-сквер.
Мак-Грегор поправил свой криво повязанный галстук, вытянул из верхнего кармашка угол платка, застегнул пуговицу пиджака.
— Это вы зря, непричесанность вам куда больше к лицу, — сказал Мозель с улыбкой. — И чтобы шнурок у туфли был развязан. Меня, признаться, всегда так и тянет взглянуть. — И он покосился на туфли Мак-Грегора.
Мак-Грегор молча прошел за Мозелем через затянутый шелком холл в чистенький кабинет. Угостив Мак-Грегора мартини «по-американски», Мозель сказал, что как раз занимался чтением всех студенческих журналов. Они лежали на столике рядом: «Зум», «Пять колонн», «Камера III».
— Что меня тут поражает, — плавно продолжал Мозель, — это отсутствие у них всякой просвещенной логики. Абсолютно никакой ни в чем последовательности. Они не аргументируют. Ставят вопрос наобум и в отрыве, без всякого метода и оформления.
— Предпочитают декламацию, она теперь в моде, — заметил Мак-Грегор.
— М-да, — сказал Мозель, сосредоточенно хмурясь. — Но меня удивляет. Ведь Маркс учит логике — отлично учит. А на этих страницах нигде ни следа марксистской логики, одни лишь штампы да революционные фразы. Думаю, что даже у ваших курдских друзей сильнее развито политическое мышление, чем у этих крикунов.
