Марлен Хаусхофер - Стена
Теперь уж Белла давно не ревет. То ли она действительно носит теленка, то ли стала слишком старой и ей не осталось ничего, кроме тепла хлева, корма, жвачки да иногда неясных воспоминаний, которые постепенно стираются. После всего, что мы вместе пережили, Белла для меня больше, чем просто корова: обездоленная терпеливая сестра, сносящая свой жребий с большим, чем я, достоинством. Честное слово, я желаю ей теленка. Он продлит срок моего заключения и принесет новые заботы, но Белла должна иметь теленка и быть счастливой, и не мне спрашивать, не нарушит ли он моих планов.
Ноябрь и начало декабря полностью ушли на сооружение нового хлева и треволнения по поводу Беллы и Бычка. Ни о каком зимнем покое и речи не было. Я всегда любила животных, но легкой, неглубокой любовью, как то в обычае у горожан. А когда неожиданно осталась с ними один на один, все вдруг переменилось. Говорят, были узники, приручавшие крыс, пауков и мышей и любившие их. Мне кажется, они вели себя так, как и нужно было в такой ситуации. Границу между человеком и животным очень легко преодолеть. Мы все — одна большая семья, и когда мы одиноки и несчастливы, мы с удовольствием принимаем дружбу дальних родственников. Когда им больно, они страдают, как я, как мне, им нужны еда, тепло и немножко ласки.
К слову говоря, в моих симпатиях мало что от благоразумия. Во сне я рожаю, и отнюдь не только человеческих детей, среди них кошки, собаки, телята, медвежата и вовсе странные мохнатые создания. Все они выходят из меня, и в них нет ничего пугающего или отталкивающего. Странным это выглядит только будучи записано человеческими буквами и человеческими словами. Наверное, такие сны следует записывать камешками на зеленом мху или прутиком на снегу. Но этого пока не дано. Может, я и не проживу столько, чтобы так далеко зайти в перевоплощении. Может, для этого нужно быть гением, но я-то просто человек, утративший свой мир и ищущий мир новый. Путь этот тяжек, и конец его неблизок.
Шестого декабря выпал первый снег, Лукс встретил его с восторгом, Кошка — с негодованием, а Тигр — с детским любопытством. Он явно принял его за новую разновидность игры с белыми бумажками и выказал ему полное доверие. Так и Жемчужина себя вела, только осторожнее и менее темпераментно. Ей не хватило времени свести со снегом более близкое знакомство. Тогда я еще не подозревала, насколько недолгий век отпущен Тигру. Я работала как всегда, таскала сено с сеновала и добывала свежее мясо. Казалось, косули чувствуют приближение зимы, во всяком случае, теперь они часто выходили на прогалину попастись на рассвете или с наступлением сумерек. Там я их не стреляла, а ходила на дальние старые тропы. Не хотелось отпугивать их с прогалины, где зимой будет легче всего выкапывать корм из-под снега. К тому же мне нравилось наблюдать за ними. Лукс сразу смекнул, что косули на поляне — не добыча, а что-то вроде отдаленных домочадцев, находящихся под моей, а следовательно и его защитой, как и вороны, с конца ноября вновь ежедневно навещавшие нас.
В те дни начали сдавать и сильно болеть ноги, особенно в постели. Давали себя знать непосильные нагрузки, будущее грозило длительной болезнью.
Десятого декабря сделала странную запись: «Время бежит так быстро». Не припомню, чтобы писала такое. Не знаю, что случилось тогда, десятого декабря, и подвигло меня записать после «Белла и Бычок», «Свежий снег», «Принесла сена» — «Время бежит так быстро». На самом ли деле время шло тогда быстро? Не припоминаю и поэтому ничего не могу сказать. Да это и не так. Мне просто казалось, что время бежит быстро. Пожалуй, время вообще стоит на месте, это я двигаюсь в нем, иногда медленно, а порой с бешеной скоростью.
С тех пор, как умер Лукс, я это ясно чувствую. Я сижу за столом, а время стоит. Я не могу ни видеть, ни обонять, ни слышать его, но оно со всех сторон. Его тишина и неподвижность страшны. Вскакиваю, выбегаю из дома и пытаюсь убежать от него. Что-то делаю, дела не дают стоять на месте, и я забываю о времени. А потом, вдруг, оно опять вокруг меня. Вот я стою перед домом, гляжу на ворон — и оно тут, бесплотное, неподвижное, цепко держащее нас — лужайку, ворон и меня. Придется свыкнуться с ним, с его равнодушием и вездесущностью. Оно бесконечно, как гигантская паутина. Миллиарды крохотных коконов висят, запутавшись в его нитях: ящерица, греющаяся на солнце, горящий дом, умирающий солдат, все мертвое и все живое. Время велико, места для новых коконов довольно всегда. Серая безжалостная паутина, в ней запуталось каждое мгновение моей жизни. Может, оно потому кажется таким страшным, что все сохраняет и ничему не дает закончиться.
Но если время существует только в моей голове, а я — последний человек, то с моей смертью оно окончится. Эта мысль радует. Пожалуй, что в моей власти убить время. Огромная паутина разорвется и канет в небытие вместе со своей печальной добычей. Мне причитается за это благодарность, но никто после моей смерти не узнает, что это я убила время. По сути, подобные мысли совершенно ничего не значат. Все идет своим чередом, а я, как миллионы до меня, ищу в происходящем какой-то смысл, поскольку моя суетность не дает признать, что смысл всего сущего в нем самом. Ни один из жучков, без малейшего умысла мною растоптанных, не усмотрит в этом прискорбном для него событии таинственных связей всеобщей значимости. В тот момент, когда я шагнула вперед, он оказался у меня под ногой: блаженное тепло солнца, короткая острая боль — и все. Только мы осуждены гоняться за смыслом, которого не может быть. Не знаю, смогу ли когда-нибудь свыкнуться с этим открытием. Тяжело отказываться от древней, вошедшей в плоть и кровь мании величия. Мне жаль зверей, и мне жаль людей, потому что их швырнули в эту жизнь, не спросив согласия. Пожалуй, жалость к людям сильнее, поскольку у них хватало ума сопротивляться естественному ходу вещей. От этого они делались злыми, отчаявшимися и мало заслуживающими любви. А при этом можно было бы жить иначе. Нет более естественного чувства, чем любовь. Она облегчает жизнь и любящему, и любимому. Да только нам следовало бы своевременно понять, что это наш единственный шанс, единственная надежда на лучшую жизнь. Неисчислимая армия мертвых навсегда лишена единственного шанса человека. Все снова думаю об этом. Не понимаю, почему мы пошли неверным путем. Но знаю, что уже слишком поздно.
После десятого декабря целую неделю шел редкий снег. Погода стояла словно по заказу, тихая и умиротворяющая. Ничто не настраивает меня на мирный лад более, чем беззвучное падение снежинок или летний дождь после грозы. Иногда серо-белое небо кое-где розовело и лес окутывался мягким сиянием. Можно было воображать, что где-то над нашим снежным миром есть солнце, но до нас ему не достать. Вороны часами неподвижно сидели на елках и выжидали. В их темных толстоклювых профилях на фоне серо-розового неба было что-то трогательное. Чуждая и все же такая близкая жизнь, красная кровь под черным оперением; я видела в них воплощение стоического терпения. Терпения, которому почти не на что надеяться и просто ждущего, готового принять и добро, и зло. Я так мало знаю о воронах; если я умру на прогалине, они расклюют и растерзают меня, верные своей задаче очищать лес от падали.
Как замечательно было бродить в эти дни с Луксом по лесу. Маленькие снежинки мягко опускались на лицо, под ногами скрипел снег. Лукса почти не слышно. Я часто разглядывала наши следы — мои грубые каблуки и изящные лапы собаки. Человек и собака, сведенные к простейшей формуле. Воздух чист, но не холоден, просто удовольствие идти и дышать. Если бы с ногами у меня было получше, я бы целыми днями так и бродила по заснеженному лесу. Но с ними было именно что нехорошо. Вечерами ноги ломило, они горели, и часто, чтобы уснуть, мне приходилось обертывать их влажным полотенцем. Зимой боли несколько уменьшаются, а летом все начинается сначала. Унизительно зависеть от собственных ног. Пока можно было, я не обращала на них внимания. До определенного предела к боли очень даже можно привыкнуть. Раз вылечить ноги я не могла, я притерпелась к боли.
Приближалось Рождество, лес все больше походил на сверкающую рождественскую сказку. Мне она не больно нравилась. Я по-прежнему не находила сил без ужаса думать об этом вечере. Против воспоминаний я бессильна и должна быть начеку. Снег шел до двадцатого декабря. Он лежал теперь почти метровым слоем — мягкое голубоватое покрывало под серым небом. Солнце прекратило вылазки, свет был холодным и белесым. За дичь пока можно не опасаться. Снег не смерзся, на прогалине из-под него можно выкопать траву. Но если ударят морозы, он покроется настом и превратится в коварную ловушку. Двадцатого после обеда потеплело. Облака потемнели, пошел мокрый снег. Я оттепелей не люблю, но для животных это был сущий подарок. Ночью плохо спалось, я прислушивалась к свисту ветра, слетавшего с гор и стучавшего дранкой. Долго не засыпала, ноги болели сильнее, чем когда бы то ни было. Наутро снег местами совсем растаял. Ручей разлился, в ущелье текли по дороге ручейки. Я радовалась за дичь. Может, и вовсе зря, ведь если после оттепели похолодает, то добыть траву станет невозможно. Иногда природа кажется мне огромной ловушкой для своих созданий.
