Петр Ширяев - Внук Тальони
— Теперь до свидания!
— Да кто же может с этой кобылой ехать?! Кобыла в две пятнадцать.
Толстяк с биноклем, наблюдавший с необычайным волнением за стартом, повернулся торжествующе к Бурмину:
— Ну, что вы скажете теперь? Поганым помелом?.. Вы знаете, в какую резвость приняла кобыла? Хе-хе! Недаром ее мать, Тину, за гробом Николая Васильевича вели… — Он достал из кармана билет с номером первым и повертел его в руках, потом добавил — Верное дело, как в банке получим!
Сбой Внука после старта был полной неожиданностью для Лутошкина. Когда Внук сорвал, мысль, что он проигрывает, парализовала волю. Где-то мелькнуло лицо Никиты, Семки… Вспомнилась Сафир в публике… Гул толпы накрыл тяжелой шапкой…
— Кончено!.. Не догнать.
Но это мутное, расслабленное состояние, захлебнувшее, как волна в море, перекатилось, и в следующий момент Лутошкин привычным усилием собрал в жесткий комок всю свою волю и упрямо бросил ее по вожжам в стальные удила, к губам Внука. Внук замотал головой, словно хотел освободиться от удил, ставших вдруг необычно жесткими, но они властно и неумолимо подсказывали ему ту ногу, которую надо выбросить вперед. На миг он замялся, как-то странно переменил ногу и, поймав утерянный темп, вытянулся в бешеном порыве вперед за ушедшими далеко другими лошадьми. Секундомер в левой руке отметил потерянные секунды. Лутошкин учел резвость приема, силы соперников и расстояние, отделявшее его от них. Серый Внук в посыле быстро съел этот просвет, прошел поворот бровкой, и, выходя на прямую, Лутошкин уверенно вывел жеребца в поле. Езда складывалась трудная. Сбой Внука после старта нарушил все расчеты Лутошкина. Приходилось посылать жеребенка с большой осторожностью; но Внук так свободно отвечал на посыл и так легко прибавлял резвость, что Лутошкин вдруг ощутил полную уверенность в победе и чрезвычайный восторг. Тот восторг, который превращает расчетливое мастерство в творчество, когда наездник и лошадь взаимно проникают друг друга, когда невозможное становится возможным и не замечается ничто вокруг. И этот восторг и страстная слиянность с лошадью окрасили происходящую борьбу в праздничную, незабвенную краску.
В толпе, напряженно следившей за бегом, раздались голоса:
— Смотрите, смотрите, Лутошкин поехал! Смотрите, как чешет поле!
Но в ответ им сейчас же отозвались враждебно десятки других.
— За Каверзой ему не ехать!
— На сбою потерял три с лишним секунды! Теперь их ворачивать трудно!
— Вымотается от такого броска!
— Никак невозможно ему выиграть у этой кобылы! — с уверенностью говорили знатоки. — Синицын едет свободно, складывает езду, как хочет.
Никита, когда увидел, как справившийся Внук догоняет ушедших вперед лошадей, дернул за рубаху Семку с решетки и торопливо проговорил:
— Читай «Живые помощи»!.. Чтоб прыз Внучку дали! Читай!..
— Да я не знаю…
— Читай, стервец, говорят тебе, ну!
Никита и сам не знал, кроме первых двух слов, молитвы, но страстно продолжал шептать их, не спуская глаз с лошадей, выворачивавших на прямую.
Теперь все шесть лошадей шли по прямой. Впереди, с просветом от остальных — маленькая гнедая кобылка. Но вдруг словно что случилось с ними со всеми. Со стороны было такое впечатление, будто все они вдруг остановились, а едет только серый жеребец полем. Малиновый камзол поплыл назад, на него надвинулся синий камзол Лутошкина, поравнялся, скрылся за ним и медленно выдвинулся вперед, дальше, быстрее, и гнедая Каверза поменялась местами с серым Внуком, уступая в борьбе ему бровку и первенство. Было видно, как Синицын работает хлыстом.
Никита и Семка перелезли через решетку, отделявшую их от бегового круга, и, приседая и шлепая себя по бокам и бедрам, кричали друг другу и публике:
— Мотри… Мотрите!.. Наш передом! Ей-богу, наш, Внучек!.. Мотри, как запустил!..
Все громче и громче гудели трибуны. Публика лезла на скамьи, на барьеры лож, на перила крыльца. Синий камзол Лутошкина неумолимо уходил вперед. Расстояние между Внуком и Каверзой быстро увеличивалось. Внук ушел уже на целый столб, а Лутошкин посылал его еще и еще…
— Куда он едет? Все равно выиграл! — слышались возгласы.
— Что он спятил, что ль?
Никита оглянулся на гудевшую в трибунах Москву и, подхваченный вдруг неуемным шатневским азартом, сорвал с головы картуз, крутанул им в воздухе и шлепнул его о колено.
— Сыпь, Внучек!.. Э-эх, ты-ы!.. Во-о как у нас! Сыпь!
— Да он их за флагом хочет бросить? — кричали в публике.
— И оставит, факт!
Аристарх Бурмин повернул к толстяку с биноклем и скрипнул:
— Где ваша Каверза?
— А что вы хотите?! — вскипел толстяк. — Ясное дело! Лутошкин всегда был жуликом, подготовил темненькую лошадку и сам сыграл на нее…
— Не темненькая, милостивый государь, а орловская! — надменно проскрипел Аристарх Бурмин.
— Внук Тальони-то орловский? — язвительно воскликнул толстяк. — Как это у вас получилось? Дед на три четверти американец, Гей-Бинген, бабка метиска от Барона-Роджерса, а внук — орловский?!
Толстяк оборвал речь на полуслове и, свесившись вниз, через барьер, яростно завизжал навстречу еще не подъехавшему Лутошкину:
— Жу-у-лик! Во-ор! Моше-ен-ниик!
И снова злобно повернулся к Бурмину, наблюдавшему с побледневшим лицом за серым жеребенком, подъезжавшим к трибунам.
— Если вам угодно знать, и бежит-то в этой лошади кровь Тальони!
— Орловская кровь бежит… Тальони ваш дрянь! — выкрикнул вдруг Бурмин в лицо толстяку и встал, величественно выпрямляясь. — Его мать, серая Лесть, в моем заводе была, моя кобыла.
— Была да сплыла, Аристарх Сергеевич! — называя его в первый раз по имени, со вздохом, проговорил толстяк неизвестного происхождения, комкая билет с цифрой один. — У меня, если вам угодно, тоже собственный завод был и тоже… уплыл-с!..
Бурмин не слушал. Прямой, высокий, прошел к выходу, запрокинув голову с черной квадратной бородой.
Лутошкин, вывернув на последнюю прямую, поднял хлыст. И Внук, словно это была не лошадь, а бездонная неисчерпаемая сила, ответил на последний посыл страшным броском, финишируя в рекордную резвость. Трибуны заревели от восторга. Публике было видно, как навстречу остановленному рысаку бросились две странные фигуры…
Лутошкин, после весов, слез с американки и подошел к Никите.
Никогда не видел он такой радости и счастья на человеческом лице… И сознание, что он, наездник Лутошкин, является виновником этой радости и этого счастья незаметного шатневского крестьянина, взволновало его необычайной радостью: и замкнутый, вечный круг ипподрома разорвался, и побежала от него прямая светлая дорожка вдаль, к простым сердцам, к простому человеческому счастью…
— Спасибо тебе, Никита Лукич, за Внука, за… за все спасибо, — расцеловался он с Никитой.
— Да я что?! Я ништо, Алим Иваныч!.. Я с моим расположением!.. Я… тебе великую благодарность сказываю, а мы что?!
Никита переводил взмокшие глаза на Внука и не мог выговорить того, что было внутри, а Семка прижимался к мокрому, лоснящемуся плечу лошади и ревниво не хотел отходить от нее.
Из-за решетки, отделявшей членские трибуны от круга, выскочила длинная фигура и стремительно приблизилась к Никите.
— Здорово, Лыков! Поздравляю!
Изумленный Никита радостно воззрился на подошедшего и, узнавая в нем Николая Петровича Губарева, приезжавшего когда-то к ним в Шатневку, крепко схватил протянутую им руку в порыве огромной невысказанной благодарности.
— Поздравляю и вас, товарищ Лутошкин, поздравляю! — возбужденно говорил Николай Петрович. — Прекрасная езда! Молодец, Лыков, браво! Идем теперь со мной, товарищ Лыков, в членскую, поговорим…
7
Прошло девять лет с тех пор, как владелец серой Лести Аристарх Сергеевич Бурмин, отдал внезапное распоряжение об отправке к нему в завод уже записанной на бега кобылы, но Филипп помнил этот день так, как будто произошло это вчера…
Была пятница… Уезжая в гостиницу к Бурмину, Лутошкин обещал вернуться к вечерней уборке. Но Филипп напрасно прождал его. Вечернюю уборку начали и закончили без него. Блещущая порядком Лесть была весела и спокойна. Как всегда во время дачи корма, она не толкалась и не мешала Филиппу, как делали это другие лошади, а покорно ждала у стенки денника, не спуская с него внимательных к каждому его движению блестящих глаз, и смешно перекладывала уши. Задав корм, Филипп долго стоял у решетчатой двери денника и слушал, как весело хрупает кобыла овес, приправленный сырыми яйцами. Потом Филипп сидел на скамеечке у конюшни с Васькой и Павлом. Разговаривали о предстоящем выступлении кобылы. Филипп уже знал компанию, в которой ей придется бежать… «Кобыла разбросает их на первой четверти!» — думал он о соперниках Лести и был убежден в этом так же, как в том, что его зовут Филипп Акимыч…
