Франсуаза Саган - Здравствуй, грусть (Сборник)
Глава 2
Бернар в десятый раз за это утро встал со стула, подошел к окну и оперся о стекло. Он устал. Что-то в его писательских потугах было унизительное. Написанное унижало его. Перечитав последние страницы, он почувствовал какую-то невыносимую их бессмысленность. Там не было ничего, что ему хотелось выразить, ничего важного, главного, того, что временами он, казалось, глубоко чувствовал. Бернар зарабатывал на жизнь критическими заметками в разных журналах, был сотрудником издательства, где работал Ален, и нескольких газет. Три года назад он напечатал роман, который критики сочли «тусклым, но довольно добротным с точки зрения психологии». У него было два желания: написать хороший роман, а с некоторых пор – обладать Жозе. Но слова продолжали предавать его, а Жозе исчезла, в очередной раз пленившись какой-нибудь страной или каким-нибудь юношей (поди узнай), тем более что богатство отца и собственное обаяние позволяли ей тут же реализовывать любую блажь.
– Что, не получается?
За спиной у него стояла Николь. Он просил ее не мешать ему работать, но она не могла удержаться и без конца заходила в кабинет под тем предлогом, что видела его только по утрам. Он знал, что ей необходимо видеть его только для того, чтобы жить, но не желал считаться с этим; они поженились три года назад, и с каждым днем она все больше любила его, а ему это казалось совершенно чудовищным. Николь была ему теперь безразлична. Ему только нравилось вспоминать, каким он сам был во времена их романа, нравилась тогдашняя собственная решительность, выразившаяся в том, что он на ней женился, ведь с тех пор он так и не принял ни одного серьезного решения, чего бы оно ни касалось.
– Да у меня вообще ничего не получается. И, судя по началу, не получится никогда.
– Все у тебя получится. Нисколько не сомневаюсь.
Ее нежный оптимизм бесил его больше всего. Если бы то же самое сказали ему Жозе или Ален, возможно, он поверил бы в себя, но Жозе в прозе ровно ничего не смыслила и признавала это, а Ален, хоть и подбадривал его, изображал благоговение перед литературой. «Главное, – любил он говорить, – будет видно потом». Что это в конце концов могло значить? Бернар силился разобраться. Вся эта тарабарщина выводила его из себя. «Чтобы начать писать, – говорила Фанни, – нужны лист бумаги, ручка и намек на идею». Он любил Фанни. Он любил всех… и никого. Жозе его раздражала. Но он без нее не мог. Вот и все. Хоть вешайся.
Николь всегда была под рукой. Она вечно прибиралась. Все свое время она проводила в уборке их крохотной квартиры, где он оставлял ее одну на целый день. Она не знала ни Парижа, ни литературы; и то и другое и восхищало, и пугало ее. Ключ ко всему был Бернар, а он от нее ускользал. Он был умнее, привлекательнее. Все хотели с ним общаться. А у нее пока не могло быть детей. Руан и аптека отца – больше она ничего не знала. Так ей однажды заявил Бернар, а потом долго умолял простить его. В такие минуты он был слаб, как ребенок, готовый расплакаться. Но ей легче было вынести эти его вспышки жестокости, чем повседневную жестокость, когда, небрежно поцеловав ее, он уходил после завтрака и возвращался только поздно ночью. Бернара и свои муки Николь, как ни странно, воспринимала как подарок. Но замуж за подарок не выходят. И потому она не могла винить его ни в чем.
Бернар смотрел на Николь. Она была довольно красива и довольно грустна.
– Хочешь пойти со мной вечером к Малиграссам? – с нежностью спросил он.
– С удовольствием, – ответила Николь.
В одно мгновение она стала счастливой, и Бернар внезапно почувствовал угрызения совести, но эти угрызения были так неновы, так привычны, что, как всегда, быстро исчезли. И потом, он ничем не рисковал, беря ее с собой, Жозе не будет. Жозе не стала бы обращать на него внимания, если бы он пришел с женой. Или говорила бы только с Николь. У Жозе были такие вот ложные представления о доброте, она только не знала, что это никому не нужно.
– Я зайду за тобой около девяти, – сказал Бернар. – Что ты сегодня делаешь?
И тут же осекся, он знал, что ей нечего ответить:
– Постарайся прочесть эту рукопись для меня, я никак не успеваю.
Он прекрасно знал, что толку от ее чтения ровно никакого. Николь всегда с таким почтением относилась к написанному, так восхищалась работой (даже самой нелепой), которую кто-то сделал, что была просто неспособна на мало-мальски критическое суждение. Сверх всего, она еще будет чувствовать себя обязанной прочесть эту рукопись, надеясь помочь ему. «Она хотела бы быть мне необходимой, – сердито думал он, спускаясь по лестнице, – типично женская причуда…» Внизу, глянув в зеркало, он увидел, какое злое у него лицо, и устыдился. Ну и влип же он.
В издательстве Бернара встретил Ален, явно очень возбужденный.
– Тебе звонила Беатрис, она просила, чтобы ты немедленно позвонил ей. – С Беатрис у Бернара сразу после войны был довольно бурный роман. С тех пор он разговаривал с ней как-то снисходительно-нежно, и это не давало покоя Алену.
– Бернар? – Беатрис говорила хорошо поставленным голосом, как в лучшие свои времена. – Бернар, ты знаешь N? У тебя ведь издаются его пьесы, да?
– Знаю немного.
– Фанни слышала, как он сказал, что хотел бы видеть меня в своей новой пьесе. Мне надо с ним встретиться и поговорить. Бернар, сделай это для меня.
Что-то в ее голосе напомнило Бернару лучшие дни их послевоенной молодости, когда оба они, вырываясь из уютных добропорядочных домов, встречались, не зная, где раздобыть сто франков на ужин. А однажды Беатрис даже удалось занять тысячу франков у одного хозяина бара, известного своей скаредностью. Просто благодаря вот этому своему голосу. Такая сила убеждения встречается нечасто.
– Я все устрою. Ближе к вечеру позвоню тебе.
– В пять часов, – твердо сказала Беатрис. – Бернар, я тебя люблю, я всегда тебя любила.
– Целых два года, – смеясь, ответил Бернар.
Продолжая смеяться, он обернулся к Алену и увидел выражение его лица. И тут же отвернулся. Голос Беатрис раздавался на всю комнату. Бернар заговорил снова:
– Ладно. Но я ведь в любом случае у Алена тебя увижу?
– Да, конечно.
– Он здесь, рядом со мной, хочешь с ним поговорить? – сказал Бернар, не зная, зачем задает этот вопрос.
– Нет, мне некогда. Скажи ему, что я его целую.
Малиграсс уже протянул руку к телефонной трубке. Бернар, стоя к нему спиной, видел только эту ухоженную руку с сильно вздувшимися венами.
– Обязательно скажу, – ответил он, – до свидания.
Рука опустилась. Бернар подождал секунду-другую, потом обернулся.
– Она вас целует, – сказал он наконец, – ее кто-то ждет.
И почувствовал себя очень несчастным.
* * *
Жозе остановила машину возле дома Малиграссов на улице Турнон. Было уже совсем темно, и в свете уличного фонаря тускло мерцали пылинки на капоте и мошкара на стекле.
– В общем, я с тобой не иду, – сказал молодой человек, – ей-богу, не знаю, о чем с ними говорить. Лучше пойду позанимаюсь.
Жозе как-то сразу и обрадовалась, и расстроилась. Неделя с ним в деревне показалась ей довольно тягостной. Он то молчал как рыба, то был чрезмерно общителен. И спокойствие его, как и его полувульгарность, отпугивали ее теперь не меньше, чем раньше притягивали.
– Я позанимаюсь и приду к тебе, – сказал молодой человек. – Постарайся вернуться не слишком поздно.
– Я вообще не знаю, вернусь или нет, – возмущенно ответила Жозе.
– Тогда так и скажи, что мне без толку приходить. Машины у меня нет.
Жозе не могла понять, что он при этом думал, и положила ему руку на плечо.
– Жак!
Он приветливо посмотрел ей прямо в глаза. Она погладила его по щеке, и он слегка нахмурил лоб.
– Я тебе нравлюсь? – с усмешкой спросил он.
«Забавно… он, должно быть, думает, что я без него жить не могу или что-нибудь в этом роде. Жак Ф… студент медицинского факультета, мой кавалер. Все это комично. И дело даже не в физиологии, я не могу понять, то ли меня притягивает к нему собственное мое в нем отражение, то ли отсутствие этого отражения, а может, просто он сам. Но он же неинтересен. Даже не жесток. Но он существует, вот и все».
– Нравишься, и вполне, – сказала она. – Это пока не великая страсть, но…
– А великая страсть ведь и правда существует, – серьезно заявил он.
«Бог мой, – подумала Жозе, – он, должно быть, влюблен в какую-нибудь юную, воздушную блондинку, которую сам выдумал. Интересно, способна ли я ревновать его?»
– У тебя уже была великая страсть? – спросила она.
