Паул Гласер - Танцующая в Аушвице

Почти каждый день мы с “травяной командой” выполняем нашу работу, для чего выходим за пределы лагеря. Чаще всего это происходит, когда немецкие врачи выезжают из Аушвица, чтобы ставить свои опыты над заключенными в других лагерях. Неподалеку от нашего лагеря течет с гор речка Сола[73]. Ее берега — дивной красоты, и если мы присаживаемся там, а иногда нам даже разрешают искупаться, даже кажется, что мы на отдыхе. Похоже на чудо! Но это чудо весьма относительное. Да, если сравнивать с другими заключенными, у нас жизнь чудесная. Мы живем здесь маленькой группкой женщин посреди жесткого мужского мира. Почти каждая из нас имеет дружка, который обеспечивает ее дополнительным питанием и как-то скрашивает ей жизнь. Но в конечном итоге мы все равно сидим в концлагере, испытывая постоянный ужас оттого, что нас могут замучить экспериментами или отправить в газовую камеру.

Чтобы скоротать время, мы много разговариваем друг с другом. И по возможности музицируем. Я играю на губной гармошке, которую смастерила сама. По вечерам поем песни и с некоторыми моими подругами по несчастью танцуем. В это время другие женщины лежат на своих кроватях и смотрят на нас. Я снова начинаю сочинять песенки и стишки. Я мечтаю о любви. Что-что, а любовь им не удастся у меня отнять, и стремление к ней согревает мне душу в этой пустыне, где любовь в принципе невозможна. В этих условиях я пишу свою “Песенку капо”[74].

Песня капо

Капо в лагере я повстречала,Он умеет утешить меня,Он мне носит посылки и письмаИ грустить не дает мне ни дня.По ночам я его вспоминаю,До рассвета мечтаю о нем,Как могу я себя украшаю,Чтобы с ним прогуляться вдвоем.Никого еще так не любила,И об этом известно ему,Лишь ему б я улыбки дарила,Лишь ему, лишь ему одному.И не жалко мне целого мираДля того, кто мне радость дарит,Я боюсь только злой Aufseherin[75],Что пинками его наградит.Я верю, что горе минуетИ тяжелые цепи падут,Он на воле меня расцелует,И считать мы не будем минут.И затянутся раны былые,И не страшно нам эхо молвы.Мы забудем те дни грозовыеРади новой счастливой судьбы.

Рядом с нашим блоком расположен внутренний двор. В конце его — стена, возле которой ежедневно расстреливают заключенных. Мы называем это эвфемизмом “снимать в кино”. Их всех “снимают в кино”. Вы не видите этих “съемок”, потому что ставни на окнах со стороны внутреннего двора всегда закрыты. Но всякий раз вас до дрожи пробирают Befehl[76], выстрелы и крики жертв. Когда заключенных ставят к стенке, ты слышишь их шаги, а потом отрывистые команды. Иногда заключенные умоляют о пощаде, но еще хуже, когда они молчат. И они, и мы — все знают, что произойдет. Мой “номер” в этом “отеле” как раз в той стороне здания, некоторые рамы на окнах рассохлись, и я очень хорошо все слышу. Почти каждый день новое “кино”. Это жесткая реальность, которая одновременно воспринимается нереальной. Ты ничего не видишь, только слышишь. А я слышу все, потому что заточена в своей комнате.

Иногда эта реальность подползает совсем близко. Эсэсовцы хватают еврейку-врача, которая помогала нам выкарабкиваться после опытов. За что, мне неизвестно. Ее пытают, но потом, к счастью, она возвращается на свое рабочее место. Мы все стараемся ее утешить и хоть как-то подбодрить.

Постепенно опыты становятся все более безжалостными. В жутких мучениях умирает несколько женщин. Оказывается, опыты на них неправильно подействовали. В конце концов наступает и моя очередь, меня вызывают в кабинет доктора Глауберга[77]. Я должна полностью раздеться и лечь на больничные носилки с подпорками под колени, которые разводят мои ноги широко в стороны. Рядом стоят три медсестры, они ничего не говорят, меня ослепляет пронзительный свет ламп, и когда я откидываю голову назад, в кабинет входит доктор Глауберг, который тут же вводит мне в матку какую-то вязкую жидкость. Сразу же после этого свет гаснет, на живот мне водружают металлическую пластину и просвечивают рентгеном. У меня в животе начинаются сильнейшие спазмы, они нарастают и повторяются. Потом они стихают, и мне велят сойти с носилок. От одной из медсестер я узнаю, что доктор Глауберг меня стерилизовал. Хромая, я выползаю из кабинета, тащусь в туалет, чтобы вылить из себя закачанную в меня жидкость. Боль потихоньку стихает, но пройдет еще несколько дней, пока она исчезнет окончательно и я смогу нормально ходить. Во время следующего опыта доктор Глауберг заражает меня тифом, пару дней спустя делает анализ крови и вводит мне противотифозную сыворотку. Он ищет наилучшее средство против тифа. Мне более или менее везет. Лекарство срабатывает, но теперь я знаю, что, если и выживу, все равно не смогу иметь детей. Когда я думаю об этом, мне хочется плакать. Но сейчас это не имеет значения. О своем будущем я побеспокоюсь позже. Сегодня я живу одним днем. После опытов я решаю отгородиться ото всех несчастий непроницаемой стеной. Посреди тысяч подобных мне я возвожу вокруг себя броню одиночества. Я выживу. Во что бы то ни стало.

Доктор Глауберг отбывает в другой лагерь проводить свои опыты. У нас все успокаивается, но через несколько недель он возвращается, и опыты возобновляются. Они становятся все тяжелей, и их последствия уже вполне ощутимы, поэтому нас ставят перед выбором: либо добровольно соглашаться на опыты, либо отправляться на общих основаниях в Биркенау. Все наши женщины с возмущением говорят, что никогда в этом деле не станут добровольцами. Но в Биркенау жестокий режим, люди в буквальном смысле работают до смерти. К тому же там бесперебойно действуют газовые камеры, и они тоже означают смерть. Затем приходит официальное распоряжение, гласящее: кто до завтрашнего утра не даст согласие на опыты, будет отправлен в Биркенау. Опять начинаются жаркие споры. Зачем рисковать жизнью в Биркенау? Сами по себе опыты длятся не так уж долго. К тому же еда здесь более-менее сносная, а уходить в составе “травяной команды” за пределы лагеря — это вообще отдых. Одна за другой наши женщины ставят свои фамилии в список добровольцев. Blockaltesten[78] и подруги убеждают последних сомневающихся подписать бумагу, что те в конце концов и делают. Доктор Глауберг победил. Я же решаю не быть “добровольцем”. Довольно с меня и того, что теперь я не смогу иметь детей. Чем обернется для меня это решение, я не знаю. Все боятся, что меня ждет самое худшее, но я не хочу больше новых радикальных опытов над собой. Что касается Биркенау, то поживем — увидим. Поскольку с самого начала я не высказываюсь о том, чего я хочу или не хочу, не принимаю участия в совместных обсуждениях, а просто молчу, не слушаю ничьих советов, обитательницы блока постепенно оставляют меня в покое.

На следующий день мы с тремя другими отказницами отправляемся пешком в Биркенау, до которого шесть километров. Охранником к нам приставлен рядовой с винтовкой.

Разговаривать нам запрещено. Когда я пытаюсь что-то сказать ему по-немецки, он смотрит на меня как на врага. Я улыбаюсь, но прикусываю язык. Глупый мужлан с бычьей шеей, думаю я про него, прибыл сюда прямиком из своей деревни. Тупой крестьянин, возомнивший себя важной птицей. С такими не поговоришь. И то, что нам велено молчать, это из их репертуара. С тем эсэсовцем, охранявшим “травяную команду”, все было совсем иначе. Он говорил с нами, как с обычными людьми, а когда к нему приехала его мать, он рассказал нам об этом. Позднее она сама пришла к нам в поле, поздоровалась с нами и даже принялась расспрашивать, как нам живется и хорошо ли заботится о нас ее сын. Солдат, который ведет нас в Биркенау и смотрит на меня волком, совсем из другого теста. Таких я считаю самыми опасными и непредсказуемыми типами, поэтому держу себя с ним тихой мышкой.

Сейчас я вспоминаю этого солдата как очередной типаж — сколько я их перевидала! Чем ниже чин охранника, тем он глупее и ограниченней, тем большей ненавистью пылает к нам, заключенным. Такие люди стараются сделать твою жизнь невыносимой, будто мстят за свою тупость. А иногда это просто подонки, именно они и охраняют лагеря — особенно здесь, в Аушвице. Офицеры СС или вермахта — те часто бывают получше. Хотя и среди них полно сволочей. Эти и в самом деле озабочены еврейским вопросом, они искренне верят, что он представляет угрозу для немецкого народа и непременно должен быть разрешен. Поэтому они суровы и безжалостны к заключенным. Но худшие из всех охранников — это легковерные тупые исполнители. Вот эти — настоящие бездушные фанатики. И должно произойти что-то поистине чудовищное, чтобы подобный идиот прозрел. Но что я могу им всем противопоставить? Я могу лишь оставаться спокойной и послушной, иначе передо мной сразу же разверзнется пропасть. И еще, наверное, мне нужно стать еще чуть менее болтливой и при этом не менее осторожной.