Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце

Он поднимает глаза.

– Сказала она, увидев меня голым.

– Блин… Нет, я не это… Ты же понимаешь… – Каждый сантиметр моего тела излучает жар.

– Говорить можешь что угодно. – Ему весело. – Но точно нет. Я лица вообще не забываю, особенно такие, как твое… – Только услышав щелчок, я понимаю, что Оскар опять взялся меня фотографировать. Удивительно, как он управляется с фотоаппаратом даже не глядя в объектив. – Ты после нашей первой встречи в церковь ходила?

Я качаю головой:

– Нет, а что?

– Я там тебе кое-что оставил. Фотографию. – Неужели сейчас на его лице промелькнуло смущение? – С подписью на обратной стороне. – Я не дышу. – И ее забрали. Я ходил, проверял. Наверное, кто-то другой взял. Может, и к лучшему. Там было слишком много информации, как вы тут говорите.

– Какой информации? – Поразительно, как можно одновременно говорить и быть в обмороке.

Вместо ответа Оскар поднимает фотоаппарат:

– Можешь снова наклонить голову, как только что было? Да, вот так. – Он отходит от стены, приседает, наклоняет фотоаппарат. – Да, превосходно, блин, просто идеально. – И повторяется то, что было в церкви. Когда из-за роста средней температуры в мире раскалываются ледники. Вот и со мной сейчас именно это происходит. – У тебя совершенно неземные глаза, да и все лицо. Я вчера вечером несколько часов твои фотки рассматривал. У меня от них мурашки по коже.

А у меня от тебя глобальное потепление!

Но помимо мурашек и глобального потепления происходит и кое-что еще, что я почувствовала с самого первого момента нашей встречи в церкви.

У меня из-за этого человека появилось ощущение, что я здесь, я есть, я не спрятана, меня видят. И это не только из-за фотоаппарата. Хотя я не знаю, из-за чего.

К тому же он отличается от других знакомых мне пацанов. Он волнует. Если бы мне надо было показать Оскара в скульптуре, я бы изобразила его, как взрыв. Как тыдыщ.

Я делаю долгий и глубокий вдох и напоминаю себе, что произошло, когда мне в прошлый раз нравился парень.

Но потом: ЧТО ЗА ИНФОРМАЦИЯ И ЧТО ЗА ФОТО?

– Можно будет тебя иногда фотографировать? – спрашивает он.

– Да ты уже фотографируешь, Оскоре! – говорю я, как Гильермо, раззадорившись.

Он смеется:

– Не тут. И не так. Я недавно нашел на пляже заброшенное здание. На закате. У меня есть идея. – Он выглядывает из-за фотоаппарата. – И без одежды. Так будет по-честному. – Глаза у него светятся, как у дьявола. – Соглашайся.

– Нет! – восклицаю я. – Ты что, издеваешься? Это же страшно. Правило номер один: чтобы не быть убитой маньяком с топором, не ходи по заброшенным зданиям с незнакомым человеком и ни при каких обстоятельствах не раздевайся. Фу. И что, обычно у тебя такой заход работает?

– Да. Всегда.

Не сдержавшись, я смеюсь.

– Ну ты и кошмар.

– Ты даже не представляешь себе масштаба катастрофы.

– По-моему, представляю. Мне кажется, тебя надо арестовать, запереть и отправить на общественные работы.

– Ага, один раз уже пробовали. – У меня отвисает челюсть. Оскар и впрямь бывал в тюрьме. Заметив мой пораженный взгляд, он продолжает: – Правда. Ты определенно попала в плохую компанию.

Но по моим ощущениям наоборот. Я чувствую себя Златовлаской. Тут все настолько хорошо, насколько все плохо дома.

– А за что тебя арестовали? – интересуюсь я.

– Расскажу, если примешь мое приглашение.

– Чтобы ты зарубил меня топором?

– Чтобы почувствовать вкус опасности.

Я чуть не поперхнулась.

– Ха! Ты не знаешь, с кем связался.

– Позволю себе усомниться в этом.

– Ты даже не представляешь себе масштаба, – с ним так легко общаться. Почему?

В голове напевно отвечает бабушка:

– Потому что это любовь, моя маленькая слепышка. А теперь подложи ему в карман свой локон. И немедленно.

Покуда у мужчины при себе есть локон ваших волос, вы будете у него в сердце.

Я делаю вид, будто она как все нормальные мертвые люди – то есть молчит.

Раздается постукивание каблуков по цементному полу. Оскар выглядывает за дверь:

– София! Я тут. – Она точно не слесарь, разве что слесаря теперь ходят на шпильках. Он опять поворачивается ко мне. Видно, хочет что-то сказать, прежде чем нас перебьют. – Слушай, я хоть и кошмар, но я не совсем уж незнакомец. Ты же сама сказала. «Ты кажешься настолько знакомым». – Он безупречно имитирует интонацию девочки с пляжа, а потом со щелчком закрывает объектив. – Я уверен, что увидел тебя в церкви впервые, но я так же уверен, что нам суждено было встретиться. Не думай, что я спятил, но мне это предрекали.

– Предрекали? – спрашиваю я. Это та самая информация? Наверняка. – Кто?

– Мама. На смертном одре. Ее последние слова были о тебе.

То, что человек говорит прямо перед смертью, исполнится?

В комнату влетает София с кометой рыжих волос – определенно не младшая сестра и не двоюродная бабушка. На ней платье для свинга пятидесятых годов цвета фуксии и с вырезом до самого экватора. На светло-голубых глазах зелено-золотистые сверкающие стрелки-крылья.

Она вся блестит, словно сошла с картины Климта.

– Привет, дорогой, – говорит она Оскару с сильным акцентом.

Я не сомневаюсь, что точно так же разговаривал граф Дракула.

Она целует его в левую щеку, в правую, а потом прижимается к губам, и финал оказывается долгим. Очень, очень долгим и томным. Моя грудная клетка сплющивается.

А она все еще не отлепилась…

Друзья так не здороваются. Ни при каких обстоятельствах.

– Привет, – тепло говорит Оскар. Теперь по его губам размазана ее помада цвета маджента. Приходится прятать руки в карманы толстовки, чтобы они не потянулись его вытирать.

Беру обратно всю свою бредятину про Златовласку.

– София, это Бедж, новая ученица Гарсии из Института. – Значит, он все же думает, что я там учусь. И что я им ровесница. И достаточно хорошая художница, чтобы попасть в Институт.

Но я ничего не проясняю.

София протягивает мне руку.

– Я пришла выпить твою кровь, – говорит она с этим своим трансильванским акцентом, но, может, я просто неправильно разобрала, может, она сказала: «Ты, должно быть, очень хороший скульптор».

Я бормочу в ответ что-то невнятное, ощущая себя при этом шестнадцатилетним прокаженным троллем, который питается тьмой.

А она с этими пылающими волосами и ярко-розовым платьем – экзотическая орхидея. Разумеется, он ее любит. Они вместе экзотические орхидеи. И это идеально. Они вместе идеальны. Свитер соскользнул у нее с плеча, и я вижу, как из-под платья выбирается великолепная татуировка, она обвивает всю руку, красно-рыжий огнедышащий дракон. Оскар поправляет ей свитер натренированным движением. Меня накрывает темная волна ревности.

А как же его пророчество?

– Нам пора, – говорит она, берет его за руку, и через миг их уже нет.

Уверившись, что они вышли из здания, я бросаюсь со всех ног – слава богу, Гильермо еще не вернулся – по коридору к окну.

Они уже сидят на мотоцикле. София обхватывает его за талию, и я точно знаю, что она при этом чувствует и каков Оскар на ощупь, после того как рисовала его сегодня. Я представляю себе, как провожу рукой по его натянутым мышцам, задерживаясь на впадинках на животе, ощущаю ладонями тепло его кожи.

Я прижимаю руку к холодному стеклу. На самом деле.

Оскар резко заводит мотоцикл, поддает газу, и они уносятся вдаль по улице, ее рыжие волосы потрескивающим пламенем летят вслед за ними. Когда он словно камикадзе сворачивает за угол на скорости восемьсот километров в час, смертельно опасно прижавшись к земле, София вскидывает обе руки в воздух и вскрикивает от удовольствия.

Потому что она бесстрашная. В ее жизни есть место опасностям. Что самое худшее.

Вернувшись с унылыми мыслями в почтовую комнату, я замечаю, что одна из дверей распахнута, хотя я готова поклясться, что, когда я только что пробегала мимо нее, она была закрыта. Это ветер ее открыл? Или привидение? Я заглядываю и думаю, что вряд ли кто-то из моих хотел меня туда заманить, но как знать? Бабушка вообще двери не открывает.

– Мама? – шепчу я. Потом цитирую несколько строк из ее стихотворения в надежде, что она продолжит. Но не в этот раз.

Я открываю дверь пошире и вхожу. Когда-то это был кабинет. До того, как по нему прошел циклон. Я поспешно закрываю за собой дверь. Комната полна перевернутых книжных полок и книг. Всюду валяются бумаги, альбомы, блокноты – скинутые со стола и прочих поверхностей. Тут также много пепельниц с окурками, бутылка из-под текилы, осколки еще одной в углу. Видно, что по стене били кулаком, окно разбито. А в самом центре на полу лицом вниз лежит большой каменный ангел с переломанной спиной.

Комнату разнесли в порыве ярости. Может, даже в тот день, когда я пришла сюда впервые – мне же показалось, что тут проходят соревнования по метанию мебели. Я оглядываю физические свидетельства невменяемости Гильермо, какой бедой бы это ни было вызвано, и меня поочередно захлестывает то возбуждение, то страх. Понятно, что лезть не в свое дело нехорошо, но любопытство, как бывает частенько, быстро берет верх над совестью, – проблемы с самоконтролем – я наклоняюсь и внимательно изучаю разбросанные по полу бумаги: в основном это старые письма. Вот одно от учащейся художницы из Детройта, которая хочет с ним поработать. Еще одно написано от руки женщиной из Нью-Йорка, она обещает все, что угодно (подчеркнуто три раза), лишь бы он взял ее в ученицы – боже. Формуляры из галерей, предложение от музея сделать работу на заказ. Пресс-релизы с прошедших выставок. Я беру блокнот наподобие того, что он держит при себе, и листаю, может, он или что-то еще в этой комнате расскажет мне о том, что произошло. В альбоме оказывается куча зарисовок, списки и записи, но все на испанском. Может, это нужные материалы? Заметки о скульптурах? Мысли? Я с виноватым чувством бросаю блокнот в кучу, но, не сдержавшись, беру еще один, листаю, там все то же самое, но потом я натыкаюсь на страницу с английским текстом: