Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
Из метельного хаоса слов мне так и не удалось понять своей вины.
Настал черед мне говорить. От «выступления» матери меня передернуло, будто кирпичом царапнули по стеклу. Ее слова при всей своей несуразности обижали меня, лишали дара речи. Жуткое беспокойство поселилось в сердце. Я стояла как на раскаленных углях. Резкие фразы застревали и саднили, как вколоченные в мозг, гвозди, заставляя терпеть нечеловеческую муку незаслуженной обиды.
Да, слова получают смысл в зависимости от чувств, которые мы передаем или придаем им. Я предвидела бурю, но не такую, поэтому растерялась. Какие еще прегрешения повесила она на меня? Чем еще собирается отравить мое горестное существование? Каждый раз все одно и то же, и все по пустякам. Не прошибешь лбом стену недоверия. Вот так разрушается и совсем прекращается гармония человеческих отношений.
Из отдельных слов, вырывавшихся из уст матери, по кусочкам и осколочкам, я пыталась составить картину того, что ей известно о моем отсутствии. На сердце скребли кошки. Не хотелось, чтобы оскверняли грязными подозрениями, оскорбляли грубыми словами трепетную доверчивость Кости, портили память восторга и упоения от нашей встречи. Как уберечь их от посягательств матери?
— В чем вы меня обвиняете? Ведь я ни в чем не виновата и всегда стараюсь вести себя так, чтобы иметь право смотреть людям в глаза. Только на всех ведь не угодишь, — в который раз прошептала я сухими губами, глядя в сторону и ожидая стандартного набора фраз.
— Немыслимо глупая затея — врать мне! — вскрикнула мать.
И пошла писать губерния! Лекция длилась долго. Я слушала вполуха. «Не буду добавлять ей волнений. Смолчу, — думала я, еле сдерживая нахлынувшую дрожь и желание наговорить много, дерзко и громко. — Зачем понапрасну травить словами? Они все равно не доходят до сердца, а тонут в омуте ее собственных отрицательных эмоций. Может, с помощью лекции она хочет заставить глубже почувствовать мою вину, чтобы я, с ее точки зрения, непременно поскорее одумалась. Но вероятнее всего, она позволяет себе оскорбительный тон и выражения лишь для того, чтобы выплеснуть отрицательные эмоции от обиды на отца. Я для нее — козел отпущения. Придется уповать на случай: может, что-либо отвлечет ее. Должен же и на моей улице иногда случаться праздник! Замучила своим тревожным вниманием и неутомимой предупредительностью к одной единственной проблеме — отношению к противоположному полу». В какой-то момент мне показалось, что таких мучений я еще никогда не испытывала. Зачем терзает? Подмывало вскочить и убежать.
Мною овладело уныние и полнейшее безразличие к происходящему, находящемуся уже за порогом сознания. Хотелось скорее покончить с разговором.
Надо заметить, что сознание само часто ограждает меня от восприятия и, главное, от осознания неприятностей, не раскрывая их смысл, затормаживая расшифровку деталей, и, что особенно важно, хоронит в памяти до поры до времени, наверное, до взросления. Я совершенно случайно поняла и четко оценила душеспасительное назначение этого свойства. Сначала сочла его причиной мою недостаточную развитость, дремучесть в вопросах познания тайн природы души и мозга. Но ряд наблюдений над собой убедили в том, что мой организм сам заботится о моем психическом здоровье, и в экстремальных условиях притормаживает восприятие, даже несколько туманит его, чтобы не сломался человечек, не искалечил, сберег свою душу. Так было со мной поначалу у папы Яши и долго длилось в этой семье. Сейчас тоже частенько случается «отключаться» от тревожащих проблем и, забываясь, на время излечиваться от боли. Без подобных врачующих преград, дающих организму передохнуть, жизнь была бы невыносима.
Я окончательно впала в оцепенение и тоску. Необъятная глыба мрака придавила меня. Чисто ад. Господи, за что? Отпусти мою душу на покаяние. У матери нет ни малейшей надежды на чистоту и безупречность моего поведения! Все от начала до конца, от первого до последнего слова она воспринимает как ложь. Какой смысл спорить, доказывать? Ничего не дает мой бессмысленный, беспомощный гнев. Все внутри восстает перед описанными ею картинами моей будущей жизни. Во время ругани всегда открывается бездна гадкого. Я сама никогда не додумалась бы до таких мерзостей. Радость меркнет, когда такое проникает в сознание, окончательно исчезает искренность.
Извергавшиеся потоки грубых слов назойливо сверлили, въедливо раздирали уши. Тяжелые, как каменья, слова долбили голову. Я вытерпела грязные поношения в свой адрес, но длинная речь не успокоила мать. Она распалялась все больше. «Опять на мне зло срывает? Что еще сегодня случилось? Приступ ревнивой тирании? Отца застукала? Так не впервой», — мелькнула тоскливая мысль, открывшая дорогу потоку недовольства. Но я тут же устыдилась своей пошлости, совесть принялась грызть. Я сдержалась, тесно увязывая поведение матери с событиями последних месяцев. К терзаниям совести примешивалось волнение и мучительная мысль о моей хоть и не большой, но все же вины.
— Где была? Где тебя носило, лодыря гоняешь? Докладывай обстоятельно, без утайки, — сквозь зубы, злобно процедила мать, охваченная беспредметными подозрениями, отчужденная своими несчастиями.
Ее лицо сделалось безжизненным, каменным.
— За медицинской справкой в поликлинику ходила, пролепетала я.
— Врешь! — суровым, властным голосом, всегда приводившим меня в трепет, гаркнула мать, не воспользовавшись моим искренним ответом. И прибавила с сарказмом: «Опять тонула в потоке любви?»
— А это при чем здесь? Ничего подобного! Я правду говорю. Нет никакого резона мне врать.
— Васильки в поликлинике растут?
— Не хотелось по пыльной дороге возвращаться. Полем шла. Красиво там.
— С кем ходила? — зловеще щелкнул голос, отрывистый, как стук топора.
— На станции знакомого встретила. На математической олимпиаде познакомились, умный парень. Вы его не знаете.
— Совсем завралась! Что-то никак не сходится в твоих словах. Кто, по-твоему, стоял с тобой у магазина, — с жаром раздраженно вскрикнула мать.
— Честное слово, не лгу.
— Ты еще «честное комсомольское» скажи!
— И скажу! Честное комсомольское, не вру, — угрюмо оправдывалась я, дрожа всем телом от сдерживаемого гнева.
— Дрянь! Я же видела, как ты с Димкой к дому подходила. Забыла, что соизволила обещать в прошлый раз?
— Вы бы сначала попросили меня полностью отчитаться, а уж потом сердились, — нерешительно и как можно спокойно ответила я, и прибавила: «С Костей мы на мосту попрощались. Я не разрешила провожать себя дальше. Боялась, что вы и о нем начнете плохо говорить. Жалко его. Он такой чистый, тонкий, умный. А Димка у магазина меня ждал. Он не знал, что я на станции. Тоже переживал, куда я пропала. Я не хотела его видеть, прогоняла от себя. Он сам прилип. Такой навязчивый!
— Не смей мне перечить! Не отпирайся. Не выгораживай хулигана. Соскучилась по Димке, и его пошлым, разнузданным дружкам? — не унималась мать, совершенно не обращая внимания на мои уверения.
— Вы превратно истолковываете мои попытки объясниться и напрасно расстраиваетесь из-за пустяков.
— Лгунья! — закричала не своим голосом мать.
Я потеряла самообладание и закусила удила. Точно вихрь меня подхватил.
— Димкины дружки и сам Димка сто лет мне без надобности! А от лжи и пошлости у меня прививка есть. Воспитание дедушки Яши, — молниеносно нашлась я.
Внезапно мать остыла, будто произошло просветление.
— Получила справку? — спросила она вяло.
— Да.
— Покажи.
Я протянула листок. Мать прочитала и вдруг побелела. Глаза ее полезли из орбит.
— Все кабинеты прошла? — загробным голосом проговорила она.
Я уже хотела признаться, что Костя помог мне получить справку без посещения врачей, но жуткая интонация слов матери насторожила меня. Я не понимала, отчего она превратилась в мегеру, и промолчала, чтобы не накликать нового приступа раздражения. А вдруг она знает, когда я ушла на станцию, и потребует отчета за три часа? Ведь не поверит, что я была искренне, по-детски счастлива. Опять понесет ахинею.
