Луна над горой - Накадзима Ацуси
Тут Чжу Бацзе пустился в перечисление земных наслаждений: дремать в тени дерева в погожий летний день, купаться в горной речке, играть на флейте в лунную ночь, спать допоздна весенним утром, беседовать у очага зимним вечером… С какой радостью вспоминал он всевозможные удовольствия – и каким длинным был их список! Не обошел он вниманием и красоту юного женского тела, и вкусы излюбленных яств для каждого времени года… Красноречие его не иссякало. Я был ошеломлен. Мне и в голову не приходило, что в мире так много приятных вещей и моментов – и что есть существа, которые наслаждаются ими в полной мере. Меня осенило: а ведь это тоже талант! После того разговора я перестал смотреть на Чжу Бацзе, получеловека-полусвинью, свысока.
Правда, начав разговаривать с ним чаще, я подметил одну странность. Постепенно мне стало казаться, что под его жизнелюбием таится какая-то червоточина.
– Если бы я не так почитал Учителя да не так боялся Сунь Укуна – ни в какую Индию бы не пошел, только б меня здесь и видели! – говорил он, но за его речами угадывался страх, будто он осторожно ступал по тонкому льду. Словом, я заподозрил, что для Чжу Бацзе, как и для меня самого, наше путешествие было чем-то вроде соломинки, за которую мы ухватились, пытаясь спастись от безнадежности и отчаяния.
Впрочем, пока мне недосуг разгадывать тайны в душе Чжу Бацзе. Мне нужно взять все, что я смогу, у Сунь Укуна – и лишь тогда пытаться приблизиться к мудрости Сюаньцзана и жизнелюбию Чжу Бацзе. А ведь я до сих пор еще ничего не достиг! В чем я продвинулся с тех пор, как покинул реку Сыпучих песков? Похоже, я тот же тугодум, что и раньше… Взять хоть мою роль в этом путешествии. Чем я занимаюсь? Сдерживаю Сунь Укуна, пока ему не к чему приложить свои силы, да предостерегаю Чжу Бацзе, чтобы не проводил дни в праздности. Вот и все. Получается, я почти ничего не делаю. Неужто моя участь, где и когда бы я ни родился, вечно быть помощником, советчиком да наблюдателем? Неужели мне никогда не доведется совершить ничего более стоящего?
«Огонь, верно, не знает о том, что горит. Значит, во мне нет огня, пока я о нем рассуждаю, – говорю я и продолжаю наблюдать, как легко и непринужденно держится Царь обезьян. – Свобода поступков рождается изнутри – из непреодолимой потребности, которая, созрев, выражается в действии».
Увы, сам я пока не могу ни в чем стать похожим на Сунь Укуна. Я хочу у него учиться – но одновременно боюсь его буйной натуры, несдержанного нрава и потому не решаюсь с ним сблизиться. Говоря по правде, Царя обезьян нельзя назвать хорошим учителем. Он нимало не заботится о чужих чувствах и норовит, чуть что, разразиться бранью. Себя он берет за точку отсчета, а когда другие не могут ему подражать, гневается. Он не со зла – просто сам не понимает, насколько незаурядны его способности. Ему трудно представить, что кто-то одарен меньше, и потому он не в состоянии сочувствовать чужим сомнениям, тревогам и колебаниям. А ведь когда он не злится на чужую неуклюжесть, Сунь Укун – добрейшее существо, по-детски непосредственное.
Чжу Бацзе достается частенько: то он долго спит, то ленится, то недостаточно преуспевает в искусстве превращений. Самому мне пока удавалось избегать нагоняев – я стараюсь держаться от Сунь Укуна подальше и не показывать своих слабостей. Но так ничему не научишься. Я все-таки должен с ним сблизиться, как бы меня ни тревожил его гнев. Пусть он меня ругает, поносит, хоть в драку кидается; я, подражая ему, отвечу тем же и, быть может, наконец что-то усвою. Во всяком случае, если сидеть и восхищаться им издали, от меня точно никогда не будет толку.
Ночь. Я один не сплю.
Сегодня мы не нашли приюта для ночлега, и потому улеглись вчетвером под большим деревом в горной долине. Лишь один звук нарушает тишину в этот поздний час – храп Сунь Укуна, который отдается в долине эхом; с каждым мощным вздохом с листьев дерева над головой падают капли росы. Несмотря на летнюю пору, здесь, в горах, весьма прохладно.
Должно быть, уже за полночь. Я лежу на спине, глядя сквозь крону дерева на звезды.
Мне одиноко. Невыразимо одиноко.
Я словно бы очутился где-то на далекой звезде и оттуда смотрю на холодный и пустой мир, погруженный во мрак. На душе тяжело. Вид звездного неба, наводящий на мысли о вечности и бесконечности, неизменно меня угнетает. Тем не менее, лежа на спине, я не могу от него укрыться. Вот рядом с большой голубой звездой светится маленькая, красная. Гораздо ниже, далеко от них – желтоватая, теплого цвета, которая то и дело скрывается, когда ветер колышет листья. Вот звезда падающая – она, прочертив линию во тьме, вскоре гаснет. Сам не знаю почему, но она вдруг напоминает мне о ясных, печальных глазах Сюаньцзана. Он всегда смотрит будто бы вдаль, с невыразимой жалостью к кому-то. Прежде я не мог понять, к кому, – но теперь, кажется, начинаю догадываться. Учитель смотрит в вечность – и на ее фоне ясно видит судьбу всего сущего на земле; видит неизбежную гибель мира – и одновременно ростки мудрости и красоты, пытающиеся пробиться сквозь тьму. Должно быть, это на них он глядит с таким умилением и состраданием. Я здесь, под звездами, ощущаю нечто подобное. Осторожно приподнявшись, я перевожу взгляд на Учителя, который спит рядом, и, пока рассматриваю его спокойное лицо и слушаю тихое дыхание, в моем сердце зарождается робкая теплота – словно загорается маленький огонек.
Из «Моего “Путешествия на Запад”»
