Ясновидец Пятаков - Бушковский Александр Сергеевич

– Восемнадцать-восемнадцать! – проговорил он торопливо. – Странно мне. Не оттуда эти числа.

Когда я совсем маленьким, лет в пять, был очень дружен с мамой, она мне говорила, что я родился точно в это время, так записали врачи. Это счастливые числа, я твёрдо запомнил. С тех пор я их везде ищу. И часто нахожу – на домах, на машинах, но счастья от этого не прибавляется.

– Мало ли какие числа в голове? – Гаврик продолжал говорить и смотреть на свои пальцы, комкающие полотенце. – Так можно досчитаться и до чуда, а то и хуже. Хватит и до трёх уметь… Вон восемнадцать тоже из трёх частей составлено, зато из каких? Может, и не надо ничего считать? Это ведь только звёзды и деньги счёт любят…

Он говорил не с нами, а сам с собой. Мы с Вакуумом в последнее время стали замечать, что Гаврик заговаривается, разговоров почти не поддерживает и, похоже, быстро устаёт теперь. Последствия черепно-мозговой травмы, думали мы. К тому же он ещё похудел и осунулся. Носит всё время свою старую робу, не то чтобы не желая, а, похоже, не задумываясь, что можно надевать и другую одежду. И, кроме того, он каждый день насухую скребёт лицо старым бритвенным станком и заклеивает порезы клочками бумаги, отчего ещё больше кажется не совсем адекватным. Кожа на его лице стала похожа на сыромятину, потёртую и серую. Шеф вполголоса жаловался нам, что Гаврик ничего не-пьёт-не-ест, кроме жидкого чая с сушками, а разговоры о необходимости поесть не поддерживает.

– А бывает, что и зайка хозяйку бросает, – вздохнул Гаврик, – потому что она болеет и поправиться не может…

– Хорошо вам, Гаврил Петрович, мысли чужие читать! – не выдержал я. – Вы лучше бы сказали мне, что делать!

Гаврик втянул голову в плечи и сморщил лицо, будто я сейчас его ударю.

– В том-то и беда, Михаил, – ответил вместо Гаврика шеф, – никто не знает, как тут быть.

Я встал и вышел из вагончика, всю ночь просидел у себя на кухне, глядя в окно на ползущую по тёмному небу луну, а утром вызвал такси и поехал в деревню…

…Мама вздрогнула и коротко простонала во сне. Стянула с головы покрывало. Открыла глаза и несколько мгновений смотрела в пространство перед собой, как внутрь себя. Потом почувствовала, что не одна, и покосилась на меня. Я через силу попытался ей тихонько улыбнуться, но увидел, как она испугалась, и стёр улыбку.

– Не бойся, я не буду никого бить! – сказал я шёпотом и замолчал, не зная, что говорить и делать дальше.

Я видел, как плохо ей с похмелья и с каким трудом она решает, как быть, и потому встал и пошёл из комнаты.

– Хочешь, я тебе чаю принесу горячего? Или холодного? – спросил я в дверях.

– Не надо чаю, Миша, – ответила она хрипло, – пива принеси… Миша. Там, в подполе…

Я вернулся на кухню и за кольцо приподнял дощатую крышку в полу, ведущую в подпол. Один из спящих за столом чуть шевельнулся, и я понял, что он проснулся, но боится себя выдать. Плевать на него. Я спустился в подпол, пахнущий пылью и холодом, нащупал выключатель и зажёг свет.

На деревянных полках стояли позапозапрошлогодние запылённые банки солений и варений, а на земляном полу в дальнем углу лежала небольшая кучка проросшей картошки и торчало из песка несколько морковных попок. «Жить ещё можно, – подумал я. – А вот и пиво!» Полуторалитровая пластиковая бутыль-титька стояла, притаившись, за банками солёных кабачков. Я взял её за горло и полез наверх, горько дивясь маминой предусмотрительности. Ещё бы! Заранее спрятать опохмелку в такое место, куда товарищи по оргии залезть не догадаются, а если догадаются, то не посмеют: подполье – это вам не холодильник!

Товарищи по оргии, по крайней мере двое из них, к этой минуте уже проснулись и пытались растолкать третьего. Я видел, как не соответствуют их бледные опухшие лица острым испуганным взглядам и суетливым движениям. По-видимому, хоть мы и незнакомы, они наслышаны и догадываются, чего можно ожидать от общения с Надькиным сынком.

– Не желаете ли освежиться, господа? – спокойно спросил я и поставил бутылку на стол.

Мой вопрос оказался настолько неожиданным для них, что двое замерли, а третий очнулся. Я свернул бутылке голову и каждому по очереди налил пенистой жидкости в тот самый единственный стакан. «Ей меньше достанется», – думал я при этом. Стакан переходил из руки в руку, как эстафетная палочка.

– А теперь, друзья, – продолжил я, когда процедура первичного утоления жажды была закончена, – не смею больше вас задерживать.

Ни слова не говоря и почти не качаясь, мамины товарищи вышли в сени, сняли там с вешалки свои обноски и тихо прикрыли за собой двери. Офелия не тявкнула ни разу. Ей, видно, было не до них, а им не до неё.

С этим же стаканом и половиной бутылки пива я вернулся к маме. Она сидела на диване, положив руки на колени и не шевелясь. Я налил пиво в стакан и протянул ей.

– Болею я, Миша, – сказала она сиплым бесцветным голосом, взяла стакан и обхватила его серыми ладонями.

«Непривычно слышать, как ты зовёшь меня Мишей, – подумал я. – И ещё бы тебе не болеть, раз ты с такого похмелья».

– Цирроз у меня, Миша.

«Непривычно… Мишей…»

Внутри у меня, как снег с крыши, сползла холодная лавина и забила все внутренности от сфинктера до кадыка. Я сел рядом с мамой и сцепил пальцы в замок.

– С чего ты взяла?

– Осталось мне полгода.

– Да откуда ты знаешь-то?! – Мне пока никак не удавалось собраться с мыслями.

– Светка, моя свидетельница со свадьбы, главный врач у нас. Возила меня в город на обследование. На той неделе только отпустили меня домой… Я ей сказала Медвежонку не говорить, и ты не говори. Там у меня заначка есть на похороны, поможешь Светке… тёте Свете?

Мама прихлёбывала пиво из стакана, как чай, и внимательно смотрела на пузырьки пены. Меня знобило. «Что сказать? Помогу? Или начать бодро спорить и возражать, что всё это фигня и ерунда? Ну уж точно не утешать! Она просто потеряет ко мне последний интерес. А я? Ведь я не ожидал? Но и не удивлён особо? Но что теперь мне делать? Так… Так… Сначала всё проверить. Где эта Светка?! Найти её, сегодня, сейчас…»

Мне вдруг стало совершенно ясно, что сделать ничего не удастся: мама не изменит образ жизни. Но что-то делать нужно – я не смогу работать грузчиком в порту, кропать говённые стишки и ждать, когда она умрёт.

– Ты в деревне жить не собирайся, – сказала мама тем же тусклым голосом, – и не думай даже. Мне ничего не надо. Лекарства я не пью.

– Зачем ты мне тогда сказала?! – заорал я, сам от себя не ожидая такого петуха. – И что мне делать?!

Она вздрогнула, но тут же взяла себя в руки и тихо ответила:

– Уматывай из моего дома. Орёшь тут…

Неожиданно и резко мне полегчало. Словно разжался старый спазм в груди. Я выдохнул и даже чуть не рассмеялся:

– Наплевать! Никуда я не уйду. Это и мой дом тоже. Хочешь пить – пей, я мешать не стану. Но для начала… печку протоплю, а то холодно тут, как в морге.

И я пошёл в сарай за дровами.

20

После позорного провала операции «Фемида» Петюша заболел. Заполучил нервный срыв. Сначала на фоне общей ненависти ко всей этой подлой троице его жёг стыд за трусость перед маленькой Офелией, потом возникло презрение к собственной слабости, мягкотелости: он не смог сразу нейтрализовать Пятакова, слишком долго мямлил с Суриковой и даже деревенские бичи оказались ему не по силам! Что уж мечтать о мести Темчинову, этому рыжему носорогу, который может раздавить его, как бледную поганку, – будем реалистами.

Выйдя на больничный с температурой и головной болью, Пётр Фомич на неделю заперся дома, заказывая доставку пиццы и чередуя её с суши. Он не прибег к алкоголю, поскольку боялся неадекватных реакций, и трезвым взглядом наблюдал, как медленно и верно ум его погружается в пучину отвращения не только к себе и своим врагам, но и ко всему белому свету. Он неподвижно лежал на диване небритый, в халате, с пультом в одной и с катаной в другой руке, рассеянно фиксируя взглядом беззвучные телевизионные новости канала «ЧП» и пробуя ногтем остроту заточки самурайского меча.