Анна Матвеева - Девять девяностых
Париж ручной сборки. Хенд-мейд.
Французский язык для Ады — как дрель для слесаря. Инструмент! Никакой особенной любви, ей всегда был ближе немецкий. Немецкий — система, где всё понятно и хорошо работает, а французский — музыка, ее нужно слушать, а не разбирать по нотам и аккордам. Но раз дрель, значит — учить. Париж стоит мессы.
Под утро Аде снится одноклассник Дима — хотя в жизни они просто друзья. Недавно Дима сам сделал в домашних условиях ликер «Адвокат» и позвал их с Оленью в гости. Пришли, но к Диминой маме некстати заявились родственники — и он вынес бутыль в подъезд. Там и пили. Вкусный ликер, сгущенка с водкой.
Такими были все дни, одинаково счастливые и разнообразно несчастные. Мама в соседней комнате вешала люстру, упала — а Ада даже не услышала из-за своей музыки. К началу второго курса уже никто не визжал про Казанову — в ход пошли старые французские пластинки, Дима привез с Шувакишского рынка — «тучи». Никому не нужны, но Аде — самое то. Спасибо, Дима! Тебя уже нет, так вот хотя бы здесь написать тебе спасибо за всё — и за «Адвокат», и за эту «тучу», куда ты взял Аду лишь раз, и вас тут же оштрафовали за безбилетный проезд и гнали через всю электричку, как отару овец. И еще за то, что выкрал у отца ключи от машины и возил Аду с Оленью по городу, а влюблен был между тем совсем в другую девочку.
Олень в тот год выяснила, в чем состоит главное достоинство журналистики. Оказывается, слово «интервью» открывает все двери, даже лучше, чем ногой. Все до единого, кем бы ни были, как бы высоко ни вскарабкались, тут же откликались — а потом говорили о себе так долго и подробно, что Олень едва не засыпала над диктофоном. Однажды выключила, попрощалась вежливо, а собеседник как закричит: «Я еще кое-что вспомнил! Включай!» О себе все любят, это Олень вычитала вначале в библии переходного периода — у Карнеги, а потом подтвердила с помощью полевых испытаний. Да, интервью давали все — но далеко не все интересовались, что Олень сделает впоследствии с добытой записью. Она была ленива, как часто бывают ленивы крупные добрые девушки — то есть если заштопать или борщ, то пожалуйста. А вот расшифровывать чужие слова и мысли лучше в другой раз, или пусть кто-нибудь другой сделает. Частенько Олень писала поверх одного интервью другое — мысли терялись, наслаивались одна на другую, но кое-что она всё же успевала превращать в статьи — их потом печатали в газетах, присылали гонорары. Хотя главным были не гонорары — главной была открытая дверь. Благодаря интервью появлялись возможности, шансы, новые люди — протяни руку и выбирай. Олень легко знакомилась и столь же легко забывала имена, лица, голоса на пленке — такие недолговечные…
Голосам на Адиных пластинках повезло больше. Она слушала их по кругу (и на «круге» — старом папином вертаке). Железный голос Пиаф — слушаешь и чувствуешь себя так, словно лизнула батарейку. Мистингетт дерзко не то пела, не то выкрикивала, что она парижская девчонка, gosse de Paris. (Что скажешь — повезло.) У Мирей Матьё на фото — несомненно, деревянная прическа. Ада научилась любить их всех — Паташу, Марка и Андре, Жюльет Греко, Люсьен Делиль. И, конечно, Адамо, Мориса Шевалье, Ива Монтана… Екатеринбург в те годы утопал в белых розах ласковых мальчиков, но Ада даже не знала точно, как эти мальчики называются. Ей всё равно было, модно или немодно, — главное, чтобы про Париж. «О, Пари!» Хотите пари, что уеду в Пари?
Впрочем, певицу Мари Лафоре Ада полюбила за другое — под мелодию из советского «Прогноза погоды» она очень убедительно жаловалась на несчастную любовь. Верилось после первого куплета. Маншестер э Ливерпуль… Мари Лафоре волновалась, боятся ли зимы белые корабли, а Ада волновалась, дождется ли ее Париж, и как примет? Объятьями или проклятьями?
Всё получилось быстрее, чем она думала. Вообще, если оглянуться и вспомнить, всё и всегда получается быстрее.
Но прежде Парижа была поездка на улицу Дружининскую.
На улице Дружининской
Олень в очередной раз с кем-то познакомилась. Два мальчика, на вид — совершенно бестолковые. Мальчики Аду вообще не слишком интересовали, а ее несчастная любовь, о которой знает одна только Мари Лафоре, — о, это был взрослый мужчина. Даже фрагментами седой. Он честно признался, что любит взрослых женщин, но при этом побывал однажды у Ады в гостях — еще в десятом классе. Схватил учебник по алгебре, жадно перелистывал. Что там интересного, в алгебре?
— Не верится, что я уже так стар, — сказала несчастная любовь и ушла, бросив учебник в угол так, что книжка встала на страницы, как на ноги. Ада хотела покончить с собой, но передумала — впереди были экзамены, а покончить с собой никогда не поздно. Несчастную любовь она встретила буквально через день на концерте одной знакомой группы — там он не столько слушал музыку, сколько обнимался с высокой и безусловно взрослой женщиной в очках, похожей на карикатурную секретаршу.
Отныне Ада решила, что будет любить один только Париж. А те мальчики — это всё Олень придумала.
Одного звали Алеша, второго — Сережа. В те годы так звали почти всех мальчиков, за редкими исключениями в виде какого-нибудь Антона или Игоря. Сережа не имел шансов на продолжение знакомства — Олени он приходился ровно до того места, где начинается бретелька лифчика, Аду же, как было сказано, вообще не интересовали люди такого возраста, не то что роста. Алеша был красивый большеглазый теленок, к тому же высокий. Олень ему приходилась макушкой до того места, где у него могла бы начаться бретелька от лифчика, но, разумеется, ничего такого у него там не начиналось. Не те времена.
И вот Олень начала бомбить Аду просьбами: ну давай съездим в гости к Алеше, он приглашал! Ада отрубила — съезди одна. Но Олень опасалась одна. Теленок он, конечно, теленок, но она была девушка всесторонне осторожная. Поэтому продолжала ныть, припоминать какие-то истории, когда она выручала Адку, а теперь ее черед — и вообще, нечего сидеть целыми днями одной и слушать какую-то плесень.
Чтобы она отстала, Ада согласилась. На «плесень» решила не обижаться, припомнить до удобного случая.
Поехали.
Алеша записал адрес на листочке, но не объяснил, как добираться, а телефона у мальчика не было. Улица Дружининская, дом какой-то, квартира такая же. Решили поймать тачку. Олень вдруг вспомнила, что, если таксисту показать козу из пальцев, он решит, что люди на обочине просят продать им водку. Долго смеялись, потом ловили тачку — но не «козой», просто махали рукой, как две королевишны на трапе.
Адин папа строго-настрого запретил дочери ездить на тачке, но папы тут не было. Поэтому поймали частника.
— Дружинина! — сказала Олень.
Водитель напрягся.
— Дружинино? Это же далеко!
— Ну да, — сказала Ада, — там живут люди с песьими головами.
Она если не умничала каждый час, это было потерянное время.
Водитель согласился на пять рублей. Сидели на заднем сиденье, хихикали.
Ехали через весь город, читали слова на домах: «Партии Ленина слава!» Потом за окнами понесся лес — деревья гнались наперегонки с машиной. Олень заподозрила неладное.
— Минуточку, — так она обычно начинала всякий неприятный разговор, — там, куда мы едем, должны быть дома!
— Ну вот доедем, и будут вам дома.
— А куда вы нас везете?
— В поселок Дружинино. До него километров семьдесят.
— Ой, вы что! — Олень так кругло выкрикнула эти слова, как будто сама превратилась в букву О.
Ада превратилась в букву А. Эйфелева башня или ракета на старте.
— А-а-а-а! — закричала Ада. — Нам нужна другая Дружинина. На Сортировке!
Водитель тоже превратился в буквы — много гласных, много согласных, много шипящих и целый лес восклицательных знаков! И описаний, и перечислений, и повелительных наклонений. Ну что за дуры, прости господи! Как можно перепутать поселок Дружинино с Дружининской улицей? И что теперь делать? Толстая пассажирка плачет, у чернявенькой губа трясется, как у дочки в детстве. Дома у водителя — такая же дура. Двадцать лет — ума нет. Тоже, поди, ездит куда ни попадя, пока он решает в голове задачу про бензин и хлеб.
Развернулся и молча — на Сортировку. Когда ехали по Бебеля, уже совсем успокоился, даже пошутил, но девчонки не ответили. Боялись. На Дружининской сунули ему пятерку, толстая добавила еще рубль.
А похолодало как, надо же. Август, город в дымке — как будто ему отключают небесное тепло. И рябина уже красная, хлестнула гроздью по стеклу машины — точно кулаком заехала.
Ада и Олень поднимались в Алешину квартиру и хохотали навзрыд, так что им самим было непонятно — они что вообще делают, смеются или все-таки плачут?
Алеша открыл дверь сразу, будто сидел с той стороны на коврике, как голодный кот. Сережа тоже был, но его никто не замечал, поэтому он вскоре исчез. Совсем неинтересный мальчик, даже удивительно, что стал впоследствии знаменитым художником. И еще удивительнее — долгие годы прошли, но тот унизительный вечер Сережа так и носит с собой каждый день, как бумажник и рабочий блокнотик.
