Валерий Баранов - Теория бессмертия
На что Камень тогда важно ответил:
— Мы не самоубийцы. Мы просто экономим горючее. Нам это нужно для встречи с Серебряной Дамой. Скоро мы раскинем сеть в космосе. Сеть, величиной в сотни тысяч квадратных километров. Сорок восемь фрагментов Блок-Поста создадут гигантскую электронную ловушку, в которую обязательно попадёт эта любимица Бога… Не важно, что сейчас нас немного трясёт, зато мы прилетим на место с изрядным количеством горючего в баках наших Драконов.
Прямо по курсу у нас была Голубая Планета. Так как Камень больше ничего не захотел объяснять Татьяне, мне самому пришлось рассказать ей про планету Нептун и про Серебряную Даму:
— Самая запоминающаяся особенность Нептуна — его цвет. Удивительный голубой цвет рождается на его поверхности в пелене метана. В отличие от безмятежного Урана, Нептун — это планета бурь. Закутанная в толстое одеяло из водорода и гелия, планета вся пронизана ветрами, летящими со скоростью свыше шестисот километров в час, их порывы гонят облака замороженного метана. В южном полушарии Нептуна есть Великое Тёмное Пятно. В поперечнике оно размером больше, чем Земля. Пятно это — огромная штормовая система, по-моему, антициклон. Вот на фоне этого Великого Тёмного Пятна, одиннадцать лет назад, Малыш впервые засёк пролетавшую со скоростью около восьми ангелов, серебряную тень. Бортовой компьютер Малыша быстро пролистал все радарные профили Кораблей. Эта Серебряная Дама не походила ни на один из сделанных на Луне. Кроме того, её масса была значительно больше любого из известных Кораблей… Потом её чёткий профиль оторвался от диска планеты и пошёл в сторону Тритона, ответив на отчаянные сигналы Малыша презрительным молчанием. Представь, Фаллачи, его состояние?
— Я слышал про Серебрянную Даму много лет назад, — ответил Фаллачи.
— Эх, Фаллачи… Слышать — это одно. А вот увидеть! Окружённая облаком фотохимического смога, она была удивительно хороша, словно сказочная птица, пролетая мимо Тритона, этого шестисоткилометрового чудища, конечно меньшего нашей Луны, но красавца несомненного.
— Это точно. Ведь когда ты к Тритону подлетаешь — его поверхность выглядит, словно тончайший итальянский мрамор.
— А вокруг экватора этот щёголь носит изящный розово-голубой пояс, имеет атмосферу и магнитное поле…
— У Тритона отсутствует только одно свойство планеты — он не вращается вокруг Солнца, а движется по своей орбите в противоположном направлении по сравнению со всеми большими планетами в Солнечной системе.
У этой квазипланеты поверхность состоит из жидкого азота и нескольких твёрдых островов из замороженного метана с обширными ледяными бассейнами и горными цепями.
— Но что же нужно было на Нептуне Серебряной Даме?
— Конечно алмазы! Ведь поверхность планеты действительно покрыта коркой алмазов и Нептун, сжигая эти алмазы, получает основную энергию для своих штормов, потому что от Солнца он получает не более одной тысячной от получаемой Землёй солнечной радиации.
Как и Уран, Нептун имеет каменное сердце. Примерно шестнадцать тысяч километров в поперечнике. Это сердце завёрнуто в полузамороженное одеяло из воды и жидкого метана. Окружает всё это атмосфера из водорода и гелия. Метан, из-за высокой температуры ядра планеты, разлагается на водород и углерод, а последний — кристаллизуется в чистые алмазы. По этой причине основная энергия на Нептуне вырабатывается самой дорогостоящей тепловой машиной в космосе: покрытая коркой алмазов, она работает за счёт обрушения этого абсолютно твёрдого вещества на ядро планеты.
— Ты предполагаешь, что твоя Серебряная Дама, в отличие от земных Кораблей имела техническую возможность садиться на поверхность планеты и собирать там алмазы?
— Наверно она была не из Солнечной системы. Но не это главное. Представляешь, что было бы, если бы Малышу, Камню и мне удалось поймать Серебряную Даму, и вытряхнуть из неё алмазы?
— Не представляю.
— Вот и я тоже.
— Кто-то хочет к нам войти, Капитан, — взглянув на панель, сказал Фаллачи.
— Это Камень, — ответил Крокус и нажал кнопку, открывающую люк-дверь в отсек управления Кораблём, потом развернул своё кресло лицом к входу.
Дверь легко отошла в сторону, и в отсек управления Кораблём медленно вплыло серое облачко, остановилось, зависло перед астронавигаторами, потом из него медленно возник Камень.
— Ну, каков фокус? — самодовольно улыбаясь и оглядывая присутствующих, спросил он.
— Оригинально, — растерянно буркнул Фаллачи.
— Давай, Камень, сначала подсчитаем наше с тобой время, сердито и тихо проговорил в ответ Крокус.
— Да, уже пора начинать считать время, — уже невесело ответил Камень, — время моей жизни.
— У нас осталось тридцать часов, — потирая лоб, загораживаясь от взгляда Камня рукой, забубнил Крокус, — внутри Станции все работы идут согласно расчётному времени. Там тебе делать пока нечего. Сейчас я даю тебе сорок минут, чтобы детально ознакомиться с планом работ и внести в нашу программу свои замечания. Потом оденешь СВР и с двумя киберами обследуешь оболочку Станции. Даю тебе на это семь часов: всё поверхности надо успеть хорошенько, осмотреть, все повреждённые участки — восстановить.
— В итоге у нас с тобой останется двадцать два часа?
— За это время я скопирую твою память, твою личность. Я повторю, именно то, что тебе удалось сделать с Татьяной. Ты будешь жить на Земле.
— Не надо этого делать… — Камень отвёл в сторону руку Крокуса от его лица и, грустно заглядывая ему в глаза, проговорил, — Просто передай от меня всем привет. На Земле уже будут знать, что меня приговорили к смерти.
Глава одиннадцатая
В на самом банкете, по случаю открытия персональной выставки Герасима Галкина, уже не было фотографов, телевиденья, коллекционеров и представителей администрации, как на самом вернисаже. Зато, всё остальные присутствовали, как им и полагалось.
Был большой и живописный стол, и уйма народу: знакомые и почти незнакомые лица, старые и новые анекдоты, шутки, тосты, сплетни, и ещё было почему-то душно. Но, только, совсем не из-за тесного, дружеского, шумного и суетливого круга, а из-за того, что за окнами бушевала прекрасная сибирская осень.
Многим показалось, что в зале душновато.
В духоте мир съёживается.
Конечно, можно предположить, что пятидесятилетнему мужчине предпочтительнее жить в мире, наполненном свежим утренним воздухом, а не торжественными и ласковыми словами.
Предпочтительнее и то и другое.
Это, как категории человеческого сознания: рассудок и чувственность, они фактически, часто бывают весьма спутанными и капризными в своих взаимоотношениях, и во многом пересекающимися. Поэтому довольно скоро наступил момент, когда солидные люди, обременённые важными делами, а следом и те, которые не первые, но тоже с амбициями, со своей заботой и маетой, стали покидать славное собрание.
Не в обиду было им сказано, но и не в оправдание остающимся, что самые интересные разговоры начинаются после пятой и шестой, и что самые живописные полотна можно разглядеть лишь на дне пустой бутылки. Однако первые и вторые усмехались, прощались, сочувственно, многие с поцелуями, и их уход не менял атмосферы застолья.
Может быть, из-за невозможности другого сюжета, или, отчасти, из-за настроения прочно сидевшего за столом юбиляра, его друзей и собратьев по искусству… и ещё того, что спиртного, и закусок на столе красовалось, более чем достаточно… Потому что атмосфера дружеского застолья уже некоторых подхватила и ещё нерешительно понесла в свободное плаванье, в личные и откровенные разговоры, сулящие, возможно, признания или скандалы.
Выпив, несколько рюмок водки, и слегка закусив, Василий Сиверин вышел на улицу, чтобы выкурить сигарету, и в одиночестве поразмышлять на тему: вернуться и напиться, или уже не возвращаться.
Он так и не закурил — ах, этот свежий вечерний воздух после духоты помещения! Он с новым удовольствием вдохнул осенний воздух и неожиданно разволновался от интонации его аромата.
Запах ошеломил: как идеальное и чистое явление из прошлого, из такого давнишнего, для этого вечера… Так, когда-то, пахли волосы и слёзы, одной женщины. В каком-то далёком зимнем времени… и в своём обещании новой печали, и в ещё не выпавшей и ничем не тронутой снежности, этот запах показался Сиверину более реальным, чем сегодняшний вечер, чем другая женщина, которая сейчас одна стояла на краю тротуара в тени молодой липы.
Запах из прошлого. Женщина. Деревце.
Деревце было одиноко и великолепно. Его осенние, трепетные, галлюцинирующие листья безнадёжно сгорали в косых лучах вечернего солнца зелёными и золотыми огонёчками. И ещё показалось Сиверину, что в этой последней игре листьев с солнечными лучами был один из тех безапелляционных моментов божественной откровенности, даже какого-то отчаянного проклятия смерти и миру, его безумным молекулам и атомам, формализму и эфемерности одновременно, что даже одинокая женщина и вечер обозначились теперь, как совершенно неотвратимые жертвы.
