Ирина Кисельгоф - Пасодобль — танец парный

— Я не отдам дочь! — я закричала. Как безумная.

Мой муж рассмеялся. Не таясь. Вслух. А в глазах его была ненависть. Неприкрытая. Я ненавидела его, он меня. Исступленно и неистово. Мы готовы были утопить друг друга в обоюдной, безудержной ненависти. И свою дочь тоже. Запросто!

— Отдавать тебе некого. Я же сказал, все зря, — сказал он с коротким смешком.

Я хлопнула дверью. За обоями посыпалась штукатурка. Я легла на диван и прижала пальцы к вискам. У меня в голове сыпалась штукатурка, спрятанная за старыми обоями. Тихо, навязчиво, бесконечно. Я сжимала уши ладонями изо всех сил, чтобы не слышать ее назойливый шум.

«Надо поменять обои, — подумала я. — Не то я сойду с ума».

У мужа имелся верный союзник. Его отец. Он не умер, а остался жить в моем муже, чтобы диктовать свои правила игры. В нашей семейной жизни всегда был третий лишний. В нашей постели был третий лишний! Вот почему мне здесь так тяжело. Вот почему нет покоя!

— Где ты? — Я ударила кулаком по столу и вздрогнула от неожиданности.

С моего стола упала на пол фигурка из слоновой кости, найденная в жаркой далекой стране. Странный зверь с крокодильей мордой и крыльями. Горыныч. Мой дракон. Тень отца мужа. Его душа, втиснутая в крошечную статуэтку. Он был здесь. Со мной. Рядом. Всегда!

Я схватила металлическую индийскую вазу и обрушила ее на ящера. Яростно. Взбешенно. Неистово. Я била по нему до тех пор, пока ящер не рассыпался в прах.

— Все! — торжествующе рассмеялась я. — Все!

Я пришла к Маришке ночью, когда она уже спала. Села рядом и взяла ее за руку. Тихо, чтобы не разбудить. Ладошка была маленькой и теплой. Не такой, как раньше. Без ямочек и перетяжек. Ладошки моей дочери взрослели вместе с ней. Так быстро, что не уследить.

— Титаны не летают, — сказала я. — Наверное. То есть, конечно, не летают. Но зачем их делали как ракету? Глупо как-то.

Я помолчала.

— Знаешь. В мире много круглых домов, похожих на шар. Есть смешные, есть очень смешные. Даже в форме яйца, мыльных пузырей, гланд или почек. Смешно. Да? У них окна-иллюминаторы. Как на кораблях… Некоторые из них уже построены, некоторые еще в проекте. У их архитекторов такие дурацкие имена. Хаузерманн, Хельмке, Кизлер, Куэлль. Ку-элль.

Я повторила по слогам и тихо засмеялась.

— Ку-элль. Так могут квакать только испанские лягушки. Я недавно об этом узнала. Нет, не о лягушках, а о необыкновенных домах. Прочитала в одной книжке… Такие дома строят лучами радиолярий. Как морское солнце. На искусственных островах среди настоящего моря. Представляешь?.. Или на дне моря. Колониями кораллов. Даже цвет домов как у кораллов. Румяный — как заря… Красиво. Очень… Я бы хотела там жить. С тобой. Только с тобой. Больше никого мне не надо.

Я рассказала Маришке о доме, построенном на натеке скалы, с террасой над самым морем, по которой весело и страшно ходить. Ведь море так далеко, а наш дом так высоко, выше не бывает. На высокой меловой горе, похожей на слоеный торт. С террасы можно смотреть на канареечные облака и бутылочно-зеленое море. Наш дом будет круглый, как мыльный пузырь, и построен из розового ракушечника. Такого же, как клубничный песок на берегу моря, где живут розовые фламинго. Мы будем жить там долго-долго, пока дом не выбелит солнце и он не станет похожим на воздушную кукурузу. А спускаться к морю мы будем прямо по сверкающим зубам древних акул, вмурованных в белые ступени меловой лестницы. И научимся плавать, как рыбы. Как серые рыбки с губами, вытянутыми для поцелуя. Ведь рыбы умеют любить с рождения и до самой-самой смерти. И они научат этому нас. Обязательно научат. Иначе зачем им губы сердечком?

Я сидела у Маришкиной кровати, пока свет за окном не посерел. Потом поцеловала ее ладошку у запястья, где билась тонкая детская жилка.

— Я буду приходить к тебе ночью. Когда ты будешь спать. Ладно?

И ушла. Мое время закончилось.

— Не приходи к Марине ночью, — сказал муж через несколько дней. — Она не может спать. Ей тяжело в школе. Она не высыпается. Она только пошла в первый класс. Ей надо привыкнуть, а ты мешаешь.

— Правда? — спросила я у нее. — Ты так хочешь?

Мариша отвернулась к отцу.

— Правда, — ответил он вместо нее.

— Хорошо. — Мой голос сел. Не знаю отчего. Точнее, знаю. Кому это важно?

Я проводила их в школу, Маришка свои глаза прятала, пока надевала туфли и куртку. Мне стало легче. Чуть-чуть. Моя дочка была со мной. Я подошла к окну, чтобы посмотреть на нее. Она выбежала из подъезда, весело размахивая рюкзаком. И я поняла. Моя дочь уставала от того, что я ей мешала спать. Ей тяжело было со мной. Так тяжело, что гнуло голову и приходилось прятать глаза. И я перестала приходить ночью. Ребенок должен спать. Это все знают. Правда?

Глава 16

Дочка уже училась в третьем классе, а все оставалось по-прежнему. Я каждый божий день думала, как мне вернуть дочь. И училась у мужа. Ему удавалось то, что не удавалось мне. Мне надо было знать, в чем секрет.

Я изучала мужа с холодным любопытством, он меня. Я ловила его взгляд, он отводил глаза в сторону. Он ловил мой взгляд, наставал мой черед отворачиваться. Мы продолжали жить вместе, чтобы отворачиваться друг от друга. Так было труднее, но мы сами придумали бычий конкур. Мы сами брали или не брали барьер. Счет вел каждый из нас. По крайней мере, я вела. Сколько проиграл он, сколько я. Я помнила выигрыши и проигрыши, как букмекер. Ставкой стала наша дочь. Самое дорогое. Каждый шел ва-банк. Мы оказались азартными людьми. Чрезвычайно. Дальше некуда. Мы не разводились, дочь тогда должна была остаться с кем-то из нас. Никто не хотел проиграть, а выбирала она. Никто не хотел ей зла, и никто не хотел причинять ей боль, потому выбор был за ней. Нужно только бесспорно, несомненно выиграть ее любовь и получить желанный приз. Каждый со страхом ждал, что кому-то придется уйти. И каждый надеялся остаться с ней. Я проигрывала всухую, потому приписывала себе очки. Так было легче. Одна ее улыбка, одно ее слово стоили больше, чем то, что она дарила отцу. Все знают, надежда умирает последней.

Мы с мужем ждали и изучали друг друга. Мой муж оказался изменчивым, как вода, зыбким, как слова, неверным, как ветер, непостоянным, как время. Глаза разные. Всегда. Их выражение никогда не угадать. Ничего не угадать.

Мы были в сказочной далекой стране. Давно. Уже и не помню когда. Я рассмеялась от счастья, поглядев вверх. Пыльное степное небо сложило два глаза из облаков, они смотрели прямо на нас. Один глаз чуть прищурен, другой широко распахнут. За нами точно присматривали. Я сразу вспомнила слова мужа и рассмеялась. Он не понял, почему я смеюсь. Его лицо стянулось, сжалось, закрылось на все замки.

— Ты что? — после паузы спросил он.

— Там твои глаза. Точь-в-точь.

— Где?

— В небе. Их надо смотреть, как я. Лежа на спине.

И перевернула его на спину, а он поддался. Тогда все было легко.

— Это твои глаза. Серые.

— У меня пасмурные глаза? — Я сделала вид, что обиделась.

— Не знаю… — неожиданно сказал он.

Вечернее солнце уже успело скрыться за облаком. Все разом посерело, поблекло, и небесные глаза вмиг потухли, но мне все равно было весело.

— А были твои, — смеялась я. — Ореховые. Грецкие. Солнцем позолоченные.

— Масленые? — наконец улыбнулся он.

— Нет. Ореховые скорлупки, — смеялась я.

Я сказала просто так, но то была правда. Его глаза оказались твердой ореховой скорлупой, которую не расколоть.

Я помню, мы тогда долго молчали и смотрели в небо. Над нами были два небесных глаза, позолоченные гулякой-солнцем. Оно снова вернулось в небо сказочной страны. Нам хорошо было вместе. Куда все девалось? Куда ушло? Как в песок. Мое сердце раньше щемило, когда я вспоминала то время, а сейчас моя память меня злит. Я обманулась. Нечего впутывать прошлое. Оно позади. Сейчас это бесплатное кино о чужих людях. Надо забыть. И все.

Мы перестали есть вместе. Я возненавидела его привычку катать хлебный мякиш. До ровных, плотных серых шаров кучкой у тарелки. Я сгребала их салфеткой в его же тарелку. Не касаясь рукой, будто боясь заразиться серым плотным мякишем из сырого хлеба. Сначала в его отсутствие. Потом уже не стесняясь. При нем.

— Зачем ты это делаешь? — спросила я его.

Мой голос звенел от злости. Я не могла сдержаться. Он пожал плечами. Я поджала губы. Как Нина Федоровна.

— Есть будем отдельно. За собой уберешь и вымоешь посуду. Так будет всегда, — сказала я и вышла. Не могла оставаться. Мой муж остался катать хлебный мякиш. Как проклятый.

Я очень жалела себя. Из любимой дочери я превратилась в Золушку без права обратной трансформации. Меня перестали любить, я к такому не привыкла. Не знала, что так бывает. Точнее, знала. Так бывает только с другими. Такого со мной случиться не должно было, но случилось. Моя жизнь стала безгвоздым, покосившимся забором, жизнь моего мужа закрылась китайской стеной. Я бы уже ушла прочь, но оставалась надежда, что все переменится к лучшему. Мой муж не имел права на дочь. Он не умел любить. Он легко мне это доказал. Он не мог дать Марише то, что может дать родная мать. Ни один мужчина не может, даже самый лучший отец. Маришка сумеет это понять. Я постараюсь.