Мариуш Вильк - Путем дикого гуся

7 октября

После четырех недель волокиты удалось привезти пять балок, чтобы заменить прогнившие! Сначала в Великой Губе не было балок, потом — лесовоза, потом не было мужиков, чтобы загрузить балки в прицеп трактора. Нет слов описать эту тягомотину. Но важно, что балки наконец появились, и завтра бригада может приступать к ремонту второй половины крыши.

11 октября

Первый снег. Пока упало лишь несколько тяжелых мокрых хлопьев, но тучи висят низко. Хорошо, что ветер юго-западный (судя по зыби на Онего), братья Степановы работают на северной стороне дома — подветренной. Они меняют гнилые балки над моей мастерской, аж в голове свербит от визга пил… Словно в кресле у стоматолога.

12 октября

Сегодня целый день льет. Бригада не приехала. Позавчера выпилили четыре верхних венца в северной стене, вчера вставляли «коронки» и оставили большую щель, через которую залило сени, комнату на втором этаже, а под вечер вода потекла по стенам, закапало на кровать. Кровать я выдвинул на середину комнаты, но если так пойдет и дальше, придется эвакуировать книги, иначе вымокнут насквозь.

15 октября

Вчера Степановы закончили менять прогнившие венцы под крышей и сегодня планировали снимать шифер. К сожалению, с самого утра с неба сыплется снежная крупа, так что бригада не приехала.

Погода депрессивная. Петро со вторника в запое (сестра прислала денег). Тихонов говорит — лежит на холодной печке, словно мертвый, не подавая признаков жизни. Вот что значит пить вусмерть. Сосед Петро тоже запил…

А в Великой Губе бич Вася умер прямо на улице. Не успел дойти до магазина — похмелиться.

В последнее время я размышляю над тем, какое благо — русское отчество. Фамилию Мартуша рано или поздно поменяет (выйдя замуж), а Мариушевной будет до конца жизни. Потом я подумал о сходстве слов «отчество» и «отечество», отсюда вывод, что отчизной для Мартухи может быть отцовский мир. Мир, который я для нее создам и оставлю в наследство. Зачем же придумывать образование? Лучше жить, как Господь приказал, быть самим собой и давать людям пример.

16 октября

Ремонтируя дом над Онего, я чувствую себя так, словно строю для Мартуши крепость, в которой мы сможем пересидеть идиотизм мира, как отцы-пустынники IV века пережидали падение Римской империи.

17 октября

Наблюдая вчера за Мартушей, когда она играла с детьми Захарченко, с пеленок проникнутых духом сектантства, подумал, что сделаю все, чтобы сердце моей дочки оставалось открытым. Как сердце Ибн Араби.

18 октября

Онего штормит, с неба сыплет дождь — еще один день пропал для ремонта. А вчера казалось, что нам уже ничего не грозит (сменили последнюю балку на северной стороне), метеорологи обещали две недели солнечной погоды. Да что там — я даже дрова начал колоть, рассчитывая на сухие дни, теперь вся эта куча мокнет под дождем. Э-эх, в Крым хочу!

Случилось то, чего я опасался. Сегодня Степановы сняли шифер с северной стороны, то есть открыли ту часть дома, где находится мой кабинет, а под вечер ветер изменился, задул против солнца — и полило. Пока дождь мелкий и косой, но кто знает, что будет ночью?

Вечером — Марек Грехута[159]. Я станцевал с Мартушей под несколько песен, в частности «Будешь моей царицей». На мгновение затосковал по Польше. Но не по сегодняшней, безумной, а по той, 1960-х и 1970-х, — моей.

Уходим, чтобы найти.Находим, чтобы вернуться.

21 октября

Всю ночь капало. Залило второй этаж, но на первый не протекло. Утром бригада приехала, несмотря на дождь. Успели забить крышу досками и положили первые листы металлочерепицы. Молодцы! Ветер стих, дождя пока нет. Тьфу-тьфу-тьфу.

На почте в очереди (пришли книги Гомеса Давилы). Стоявшая передо мной молодая симпатичная девушка из Великой Губы распаковывает посылку от фирмы «Ив Роше» — туалетная вода, какие-то кремы. Так Ив Роше и Николас Гомес Давила встретились в Великой Губе на столе поселковой почты.

И снова всю ночь дождь — залило второй этаж. Как бы не случилось короткого замыкания — капает на провода и розетки. С утра морозный полуночник (удивительно, как бригада выдерживает на крыше в такой холод) медленно гнал тучи, и в конце концов дождь перестал.

Кто сказал: «Умри прежде смерти»? Джалал ад-Дин Руми[160] или Ангелус Силезиус?[161] А может, Ананда Кумарасвами?[162]

23 октября

Я просидел до рассвета, наслаждаясь томами схолиев Гомеса Давилы[163] и двумя сборниками эссе о нем, чтобы сориентироваться. Обратил внимание на вступление Кшиштофа Урбанека к тому «Nastepne scholia» («Очередные схолии») и несколько других текстов. Больше всего меня тронули Франко Вольпи[164] и Лукаш Доминяк из сборника «Miqdzy sceptycyzmem a wiarq.» и Себастьян Стодоляк и Тилл Кинзель из «Oczyszczenie inteligencji». Что касается схолиев, они начинают мне нравиться. Некоторые уже впились в меня, точно заноза, и колют под кожей. Например: «Посредственность не знает покоя и перемещается».

Я был потрясен, прочитав в тексте Вольпи фрагменты из «Notas» Давилы: «Короткая запись не злоупотребляет терпением читателя и одновременно позволяет дописать желаемое прежде, чем нас остановит сознание собственной посредственности». Дальше сам Вольпи пишет: «Схолий — это стиль: единственный подходящий для человека, который знает, что литература гибнет не потому, что никто не пишет, а наоборот — потому что пишут все». И снова фрагмент из «Notas» Давилы: «Писать — значит делать нечто прямо противоположное тому, что делает большинство пишущих».

Я был потрясен: эти несколько цитат передают суть того, над чем я раздумываю уже давно.

24 октября

В журнале «Зешиты Литерацке» — рассказ Агнешки Косиньской, секретаря Чеслава Милоша, о последних месяцах жизни поэта: «Это было, в сущности, ars bene moriendi — искусство примерного умирания. Очень спокойный, очень уверенный, очень достойный процесс завершения земных дел, отключения разума от тела и воли от разума, не хаотичный, нервный и невротический — вовсе нет. Это продолжалось с начала 2004 года. Мы все знали, что он умирает, что хочет умереть и именно так это должно происходить. Милош сказал мне, что больше не станет диктовать. Что вообще не будет больше заниматься литературными делами, корреспонденцией, делами с издательствами, что предоставляет это мне. А его просит оставить в покое».

Мы срубили березу — виновницу всей катавасии с крышей. Оставь мы ее, дерево могло бы рухнуть на новую крышу при следующей буре. Мы пили ее сок, я вставал напротив в асане «дерево», береза хранила нас от молнии и от пожара. Грустно! Думаю, что поэт Казик Браконецкий[165] из Ольштына понял бы меня. Жаль, что он далеко! Мы бы устроили по дереву поминки.

Из мейла Владу Дворецкому

Когда я пишу, что меня поражает отношение Николаса Гомеса Давилы к демократии, я имею в виду не то, что он открыл мне глаза — я давно уже мыслю подобным образом, — а то, что я нашел собрата. Признай, что так называемая политкорректность превратила сегодня демократию в «священную корову», а я еще в начале 1990-х сказал в интервью питерскому радио, что в отличие от маркиза де Кюстина[166], который прибыл в Россию монархистом, а покинул ее убежденным демократом, я приехал сюда деятелем демократической оппозиции, а уеду — приверженцем авторитарной власти и принудительного труда. Этими словами я невольно открыл себе врата Беломорканала, потому что передачу услышал Амигуд[167] (начальник «Беломорканала»), и так ему это понравилось, что когда я спустя полгода обратился за разрешением пройти по Каналу, Михаил Яковлевич не только сразу дал добро, но еще и потчевал меня армянским коньяком и икрой.

31 октября

Конец ремонта, ура! Крыша — новая, вода по стенам не течет, есть надежда, что дом еще постоит. Тем более, что в следующем году мы постараемся заменить гнилые балки в стенах, опалубку и прочее. Надеюсь, что дом над Онего дождется моих внуков, даже если мне это не удастся. Теперь можно подумать о зиме в Крыму.

2 ноября

Задушки… Зажигаю свечу за душу Мацека Плажиньского[168] и Арама Рыбицкого[169].

14 ноября

Три последних дня гостила у нас французская журналистка Анн Нива[170], дочь выдающегося русиста Жоржа Нива[171]. Анн пишет книгу о двадцатилетии новой России и еще в июне спрашивала по электронной почте, можно ли приехать поговорить со мной. Как ни крути, я ведь весь этот период прожил в России, причем видел не только закат Горбачева, путч в Москве или войну в Абхазии, но еще и постранствовал, пожил в российской глубинке.