Валери Виндзор - Лгунья
— Как так не узнает? Собственного дядю? Разумеется, она его узнала.
Собственного дядю? Это было одно из тех мгновений, которые тянутся так долго, что начинаешь удивляться, почему остальные не замечают столь неестественного поведения времени. Ну да, конечно, это мой дядя. Кто же еще? Он был лет на десять моложе дяди Ксавьера, но сходство было несомненным. Мгновение тянулось и тянулось. У меня было в запасе целое столетие, чтобы рассмотреть все возможные варианты дальнейшего поведения и отвергнуть их один за другим. У меня было время понять, что я оказалась до смешного не подготовлена к одной единственной вещи, к которой готовилась, казалось, всю жизнь. Теперь в любую секунду кто-нибудь обязательно это скажет. Заглянет, наконец, мне в глаза и скажет это. Я вдруг задрожала от возбуждения. Я хотела, чтобы это произошло. Я была готова. Я ждала: нервы напряжены, поза как у бегуна на старте. Но ничего не происходило. Время тянулось. В конце концов, этот человек — дядя Гастон — протянул ко мне руку. Я автоматически пожала её. Потом его лицо приблизилось, принимая угрожающие размеры, пока мы целовались: правая щека, левая щека, правая щека.
— А мы уже виделись, — сказал он, беря меня за плечи и немного отодвигая, чтобы рассмотреть. Он был ниже меня примерно на дюйм, но я-то на каблуках.
— Я думала, вы в море, — сказала я смешным, визгливым голосом. Я спиной ощущала, как за нами наблюдает Tante Матильда.
— Мы вошли в док в понедельник, — сказал он.
Я не могла вспомнить, как надо двигаться, как дышать, как вообще что-то делать. Я ничего не понимала. Он явно был единственным человеком, который знал наверняка, что я не Мари-Кристин. Почему он этого не объявляет?
Мы расселись. За разговором, центром которого был дядя Гастон — его плавание, политическая ситуация в Северной Африке, проблемы с алжирским экипажем — я сидела, гоняя по тарелке салат из помидоров. Под ребрами болезненными, неровными толчками работали легкие.
Tante Матильда не сводила с меня глаз.
— Что, потеряла аппетит? — спросила она.
Я быстро проглотила кусок помидора. Он камнем застрял у меня в пищеводе.
Дядя Ксавьер тревожно посмотрел на меня.
— Что с тобой? Заболела? — спросил он.
Я покачала головой.
— Перегрелась.
— Нужно носить шляпу, — сказала Tante Матильда.
— Я ей говорила, — сказала Селеста. — Она себе внешность портит.
— Какую внешность? — я изо всех сил старалась вести себя естественно. — Портить уже нечего.
Дядя Ксавьер потянулся ко мне и взял за руку.
— Нет, вы только полюбуйтесь, — неодобрительно проворчал он. И протянул мою руку через стол, чтобы Гастон полюбовался кровоточащими царапинами. — Шрамы, порезы, царапины, синяки.
А он опять ничего не сказал, мой дядя Гастон. На нем была голубая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. Я поймала себя на том, что пялюсь на треугольник волос с медно-красным отливом, начинающийся как раз под ключицами.
— Как поживает Сандрина? — спросила Tante Матильда.
— Замечательно, — ответил дядя Гастон. — Вся в делах. Она сейчас в Риме.
Не представляю, как я высидела до конца обеда. Он длился бесконечно, одно блюдо следовало за другим, и чем дольше он тянулся, тем слабее я понимала, что происходит. Они вели нескончаемые разговоры о ферме, о субсидиях и паразитах, вызывающих заболевания у скота. Они обсуждали деревенские сплетни. Жаловались на засуху. Задавали вежливые вопросы о жене дяди Гастона, у которой было какое-то собственное дело. Я молчала.
— Ты сегодня какая-то тихая, Мари-Кристин, — сказал дядя Ксавьер, сжимая мне руку.
— Как вы съездили в больницу? — спросила я. Ответа на этот вопрос я больше всего ждала и боялась.
Он презрительно фыркнул.
— Пустая трата времени. Я что, похож на больного? — Он широко раскинул руки, предлагая сидящим за столом самим оценить его цветущий вид. — Похоже, что меня надо срочно класть в больницу? Дураки они все, эти врачи. Ни черта не смыслят.
Гастон — у меня язык не поворачивался называть его «дядя Гастон» после всех этих глубоко интимных и изысканных вещей, которые я с ним проделывала в высокой траве утеса — Гастон посмотрел мне прямо в глаза.
— Рад тебя снова видеть, Крис, — сказал он. Его английский был таким же беглым, как у Селесты. — Давненько мы не встречались. С год, наверное.
Я подняла на него остекленевший взгляд. Реальность стремительно теряла всякий смысл. Что теперь происходит?
— Я не помню, — услышала я свой голос.
— Ты тогда как раз вернулась из очередной поездки.
— Правда? — равнодушно сказала я. — Не припоминаю.
— И мы с тобой обедали в том итальянском ресторанчике. Как он назывался-то?
Мне стало ясно, что он задумал. Он намеренно кидает мне мяч, надеясь, что я потеряю равновесие. Он втянул щеки и застучал пальцами по столу, делая вид, что старается вспомнить. Но я не позволю мужчине, даже такому, от которого у меня слабеют коленки, играть со мной в такие игры.
— «Россини», — сказала я. Первое итальянское имя, пришедшее на ум.
Он громко расхохотался.
— «Россини», ну конечно же, «Россини».
— На Эдвард-роуд, — ледяным тоном импровизировала я.
— В «Россини» отменно готовят рыбу, — сказал он. — Ну ладно, расскажи мне, какие перспективы в мире кофейного бизнеса, Крис?
— Да все такие же, — сказала я. Хочешь в игры играть — ради бога. Я тоже недурно играю.
— Ты отлично выглядишь, небось, оттого что преуспеваешь?
— Глупости, — сказал дядя Ксавьер. — Это все солнце, питание и отдых. Поэтому у неё такой здоровый вид.
— Ксавьер сказал, тебе повезло, едва на тот свет не отправилась, сказал Гастон.
— Мы её даже не узнали, когда она приехала, — сказала Селеста.
— Я узнала, — возразила преданная Франсуаза.
Дядя Ксавьер рассмеялся.
— Узнали, узнали. Не говори ерунды.
Селеста шлепнула Бригама по руке.
— Хочешь хлеба — попроси, — рявкнула она. Он заплакал. Дети ужасно устали. Зоя клевала носом, уткнувшись в плечо Франсуазы.
— Отведи детей наверх, Селеста, — сказала Tante Матильда.
Франсуаза сделала движение встать.
— Я отведу, — сказала она.
Не успев подумать, я сказала:
— Сядь. Ты не доела.
— Да нет, почему, — вспыхнув, упрямо сказала Франсуаза. — Я с удовольствием. Правда.
— Сядь и доешь сыр.
Селеста сказала:
— Зря ты вмешиваешься, Мари-Кристин.
— Это твои дети, — гнула я свое. — Сама их и укладывай.
Дядя Ксавьер даже закашлялся от смеха. Я слишком далеко зашла, подумала я. Меня переполняло чувство опасной самоуверенности. Хмурая Селеста с побагровевшей шеей рывком отодвинула стул.
— Давайте быстрей и поцелуйте на ночь Grandmaman[92], - сказала она.
Двое мальчиков послушно подставили щеки для поцелуя и вышли из кухни. Я взяла на руки уснувшую Зою и вручила её Селесте. Мы избегали смотреть друг другу в глаза.
Когда они ушли, Франсуаза сказала полушепотом:
— Да я же и вправду не возражаю. Мне нравится их укладывать.
— Чушь, — сказала Tante Матильда. — Мари-Кристин абсолютно права. Она произносила мое имя, странно запинаясь, как будто в середине стояла запятая. — Доедай сыр.
Франсуаза села.
Дядя Ксавьер прямо задыхался от хохота.
— Вот видишь, — сказал он Гастону. — У неё язычок острый, как бритва.
Потом, когда мы убирали со стола, Tante Матильда спросила Гастона, надолго ли он приехал.
— Ну, — сказал он, — у меня увольнение до вечера четверга. Я не вижу смысла тащиться в такую даль, в Париж, на пять с половиной дней, так что…
— Жаль, — сказала я. Я до сих пор не имела представления, что происходит, однако шла по проволоке с переполняющей меня уверенностью, как пьяная. — Очень жаль. Значит, мы оба пропустим праздник в следующую субботу.
— О чем это ты? — грозно спросил дядя Ксавьер. — Даже не думай. Ты никуда не поедешь, пока полностью не поправишься.
Гастон поймал мой взгляд. Потянувшись через стол за доской для сыра, я случайно задела его. Наши обнаженные руки коснулись друг друга. Я отпрыгнула, как будто меня ударило током.
Мне стыдно писать о любви. Я очень мало о ней знаю, я в этом деле новичок. Честно говоря, я вообще понятия не имею, что это такое, как это бывает, то ли это плод воображения каждого человека, то ли всеобщее заблуждение, основанное на мечте человечества. Я не знаю о ней самых элементарных вещей.
У меня, конечно, с самого начала наблюдались все классические симптомы. Я не могла есть. Не могла спать. Лежала с раскрытыми глазами, ворочалась и ерзала, словно у меня горошина под периной. Я задыхалась от жары, хотя раньше засыпала и в худших условиях. А ведь до этого прекрасно спала. Ночи без сновидений были легкими, освежающими. Просыпалась каждое утро со светлой головой, бодрая и энергичная.
