Михаил Садовский - Ощущение времени
«Холода всем добавляют забот. Осень обещает — зима будет долгая, снежная, а весна ещё опасней для всего живого: запасы кончились, талая вода заливает норы, застывает по ночам и покрывает непробиваемым панцирем всё съестное, что залежалось под снегом, размывает и уносит невесть куда, что попадёт на пути… а может, старая корка и есть то спасение для птицы или мышонка, что даст им переждать, перетерпеть ещё последнюю неделю бескормицы, добавит тепла пережить последние ночные холода и отогреться потом на апрельском солнышке, отъесться на просохшей земле и добраться до новой осени…
Все готовятся к зиме — припасы делают, жильё утепляют, одежонкой запасаются… даже в школе говорят об этом… кормушки для птиц мастерите, шишки да семена собирайте — всё в ход пойдёт, когда декабрь загремит, да январь зазвенит, да февраль заметёт…
А бездомным собакам деваться некуда — знают они нрав человечий. Не сунутся в чужой двор, чтоб не получить кипятком крутым по шкуре или дробью смертельной в морду… в лес им — одна дорога, да не в глушь, где опять волк расплодился, как в любую людскую невзгоду… они у края, где железная дорога с шоссейной сходятся и набросано мусора между ними кучами — вперемешку ветоши и жестянок ржавых, банок консервных и тряпья… всё съестное тут давно уже съедено и вылизано, кем покрупнее, да мышами проверено… а всё же здесь и укрыться есть где под доской широкой на старой поддевке полусгнившей, и запах обманный съестной ещё пробивается сквозь слои снизу и хоть напоминает, что были времена, когда кормил хозяин…
Так обретаются полудикие собаки… когда-то все они при человеке жили. Службу несли. На цепи сидели или на поводке тащились, лаем оповещали, что чужой подходит, из миски хлебали, что от стола осталось… Теперь они сами чужие, и голос их — это их погибель… брошенные хозяевами, выгнанные за ненадобностью, выросшие из щенков, которыми летом пацаны натешились, а на зиму их матери в дом не пустили, они сбились в стаю, чтоб кормиться легче, и скользят бесшумно в сумерках улицами вдоль заборов, и нет от них ни защиты, ни отбоя… мстят они тем, кому испокон веку служили, и знают их нрав и привычки, а потому стали неуловимы, неистребимы и ненасытны…
Люди сами сказали им, согнав со двора, что нет закона, закон — сила! И поверили им их бывшие стражи: нет закона, и принялись жить по новому, принялись, чтобы выжить… и мстить стали… первым-наперво тем сытым пёсикам, что по домам остались… зазевается хозяин на прогулке со своим любимцем, налетят они бесшумной стаей, и не отбиться от них, только бежать домой и захлопнуть дверь… а если схватишь своего четвероного на руки — повалят, и, как ни отбивайся, разорвут его на части, и тебя загрызть могут, а что порвут сквозь все ватники и пальто — нет сомненья…
— Я боюсь, Додик! — говорит Милка и захватывает мой рукав пальто, который кончается чуть ниже локтя… — Как мы теперь домой добираться будем.
Я молчу и соплю, так что сам слышу… и что сказать, не знаю… уговорил Милку сходить на станцию… зачем?.. Просто так! Там электричка зовёт протяжно и звонко, и, кажется, сядь в вагон, и притиснись к стеклу носом, такое увидишь, что ни в каком документальном фильме не покажут, даже в „Новостях дня“… и я уже полетел куда-то, где мне так интересно, и так на ходу замирает сердце… — Додик, ну, ты опять где-то! Ну, какой ты, Додик! — дёргает меня Милка, — Ты что думаешь, они спать уйдут, когда совсем стемнеет! — это она про собак. Я знаю, что она права, только не знаю, что ответить…
— Давай ждать, — предлагаю, — Пока отец с электрички домой пойдёт… и с ним…
— Ты, что, Додик! Представляешь, как нам влетит… — у Милки такие огромные глаза становятся, что я в них себя вижу, — Пуриц меня убьёт тогда… и так мне уже попадёт… вчера Малка рассказывала, что в Овражках новая банда появилась, а меня сколько нет дома?.. — и Милка смотрит на меня… смотрит и ждёт… — „Подумаешь! Новая банда! Как будто нам старой мало!.. Ну, что я скажу ей!“
— Тогда давай пойдём к молочной… может, дядя Сергей в детдом молоко повезёт, мы ему поможем погрузить бидоны, а он за это нас прокатит, ему же всё равно мимо ехать…
— Да? Это мы до утра ждать будем? Додик, ну ты соображаешь? Кто вечером молоко возит!? — Я знаю, что никто не возит… но сказать то мне что-то надо…
— Милка! — внезапно догадываюсь я, — А вдруг они сменили расписание? Я слышал по тарелке говорили, что теперь коровы будут давать в три раза больше молока, и мы перевыполним пятилетку… тётенька выступала…
— Додик… послушай… Додик… я тебя сейчас что-то спрошу, а ты мне ответь только правду! — перебивает Милка голосом, как по радио, — Ладно?
— Ладно. — соглашаюсь я, хотя чувствую подвох.
— Додик, вот скажи честно, только честно! — Милка поддувает волосы, выбившиеся из-под шапки на глаза, — Додик, ты мужчина? — такого я не ожидал. Это уж как-то совсем в стороне, и я растерялся просто! — Додик, ты почему молчишь? — возмущается Милка.
— Я? — уж я такое удивление разыграл, что Милка даже руками всплеснула.
— Додик, ты что издеваешься? — и голос у неё уже больше не стальной, и я слышу, что она сейчас заплачет… Неужели оттого, что она испугалась, что я не мужчина! И я говорю, как пионер-герой на сборе!
— Ты что, Милка, сомневаешься! Ну как ты могла спросить такое?!
— Я не сомневаюсь, — снова наступает Милка, — Только раз ты мужчина, ты должен защищать меня!
— Я защищаю! — уже почти кричу я, оглядываясь вокруг, — я же должен что-то срочно сделать, и тут возле палатки мне на глаза попадается огромная растрёпанная метла с наполовину обломленной палкой… — Идём! — бодро говорю я, хватаю эту метлу и поднимаю вертикально вверх, как выполняют на военном деле приём с ружьём по команде „К пле-чу!“ Теперь надо мной огромный пук растрёпанных жёстких задубевших на морозе веток, и древко упирается в мою сложенную горсткой ладонь своим щербатым занозистым сломом. Милка смотрит на меня несколько секунд, как на сумасшедшего, потом вдруг просовывает свою руку в красной варежке между моей, держащей древко, и моим туловищем и подталкивает вперёд. Над нами посредине получается огромное чёрное облако перепутанных веток, а под ним два совершенно белых от страха и мороза лица — зрелище, наверное, жуткое. Но Милка сразу поняла мой замысел и оценила обстановку — такого собаки никогда не видели, и они наверняка испугаются незнакомого чудовища, а пока расчухаются и начнут соображать, мы или убежим, или отобьёмся, тыкая им в нос жёстким ежом веток. Уж сквозь них им никак не просунуть свои морды…
И мы идём. Сначала перед нами ползёт наша тень, но чем больше отдаляется станция, тем бледнее она становится… и всё громче, громче скрип шагов, потому что уже совсем глухо ворчит мотор на переезде, электричка где-то далеко, может, через две станции свистнула и почему-то не продолжила своей песни… звуки долетают как будто из другого мира, а мы сосредоточенно двигаемся вперёд, стараясь не сбивать шага, когда проскальзывает галоша на утоптанном снегу, чтобы не оторваться друг от друга и не нарушить нашего сооружения. Я чувствую тепло от Милкиной руки на своём локте, и как она время от времени чуть глубже просовывает её, когда от ходьбы нарушается сцепка. И мне так хорошо, и я так благодарен собакам, я так люблю их, что буквально представляю их умные морды с чуть прижмуривающимися глазами и бусинками инея на жёстких усах над распущенными брылями… я их так люблю… я давно хотел сделать для них общий дом на зиму и там кормить всех, и чтобы они ходили за мной стаей и слушались меня, и вожак на длинных ногах с плотной короткой шерстью, ставшей почему-то к зиме розоватой, и с грязными подпалинами на груди и по бокам крупа, подходил ко мне и нежно тыкал огромным лбом мне в ногу сбоку…
— Додик, — прерывает меня Милкин шёпот, и я чувствую, как она сжимает мою руку и сама прижимается к моему боку, — Додик, смотри! По-моему, они вон за тем забором за углом, посмотри! — и я возвращаюсь из своей фантазии и молча поворачиваю голову туда, где Некрасова пересекается с Южной.
И, действительно, вижу что-то тёмное, движущееся к углу, который нам предстоит миновать, и невольно замедляю шаги…
— Милка, не тормози! — почти громко, но почему-то хриплым голосом, говорю я. — Иди ровно и не оборачивайся… — и мы всматриваемся в движущееся пятно… всё ближе и ближе место нашей встречи, и, наконец, когда мы уже в десяти шагах, это нечто вырастает почти на высоту забора, и раздаётся такое рычание, от которого, кажется, сейчас обсыплются все иглы на замёрзшей ёлке! Мы невольно чуть шарахаемся в сторону, но всё же движемся вперёд и уже совершенно отчётливо видим стоящую на задних лапах огромную серую собаку по другую сторону забора, издающую эти звуки… она смотрит на нас, даже не ощеривая зубов и не поднимая губу, но мы невольно сдвигаемся к дальнему от забора краю тропинки и теперь идём по ней под уголом — первым я, а за мной, не отцепляя руки, Милка… а когда минуем это застывшее чудовище, и скошенные глаза уже не видят его, почему-то пускаемся разом с небывалой скоростью. Тогда и пёс рвётся за нами по глубокому снегу с диким лаем! Гремит цепь, кольцо со свистом скользит по поводку из толстенной проволоки, и наше дыхание кажется громче чем „пых-пых“ паровоза! Только через два дома мы останавливаемся, и метла падает на снег. Мы смеёмся и не можем остановиться! Забыв обо всём на свете, просто захлёбываемся смехом, своим страхом, вырывающимся вместе с ним из нас, и вдыхаемым колючим морозным воздухом…
