Алан Глинн - Области тьмы

Я нетвёрдой походкой отошёл от стола и прислонился к книжному шкафу. Вдруг почувствовал тошноту и головокружение.

Закрыл глаза.

И тут почувствовал, что плыву — иду по пустому, ярко освещенному коридору. Звуки доносились, как через вату, всё тише. Казалось, я могу так двигаться веками, медленно и сонно. Но потом я скользнул по широкой кривой, вошёл в комнату, к большому окну. У окна я не остановился, а выплыл — раскинув руки — через окно и полетел над громадным микрочипом города, а за моей спиной с небольшой, но странной задержкой разлетелось на миллионы осколков большое зеркальное стекло…

Я открыл глаза — и отшатнулся в ужасе от неожиданно незакрытого вида на тротуар Десятой улицы, на мусорные баки и припаркованные машины, и головы фотографов, крутящиеся, как бактерии в чашке Петри. Пытаясь удержать баланс, я соскочил с подоконника на пол. Потом, глубоко вдыхая и потирая макушку — которой врезался в верхнюю планку окна — я потрясённо уставился туда, где был мгновение назад… и до сих пор мог бы быть…

Я медленно поднялся и пошёл через комнату к книжному шкафу, внимательно оценивая каждый шаг. Проходя, я тянулся потрогать вещи, чтобы успокоиться — спинку дивана, стол, стулья. Я обернулся посмотреть, откуда слез, и не поверил. Было невероятно, что я высунулся из окна, причём так далеко…

С колотящимся сердцем я пошёл в ванную. Если это будет продолжаться и развиваться, я должен найти способ тормозить. Открыв шкафчик с лекарствами над раковиной, я быстро перерыл бутылочки и пачки, и закрытые коробки, и скопившиеся туалетные принадлежности, набор для бритья, всякие мыла, лёгкие обезболивающие. Нашёл бутылочку сиропа от кашля, которую купил прошлой зимой и так и не открыл. Прочитал этикетку и узнал, что в нём содержится кодеин. Свинтил колпачок, замер на мгновение, посмотрел на себя в зеркало, потом высосал содержимое. На вкус было ужасно, тошнотворная и липкая жидкость, и я давился, но пил, потому что если мои отключки вызывало короткое замыкание в синапсах, кодеин затормозит меня, я стану сонным, может, достаточно, чтобы упасть прямо здесь, растянуться на диване или на полу — всё равно где, лишь бы не вырваться в город, на волю, в пампасы, совсем без башни…

Я до последней капли опустошил бутылку, завернул крышку и выкинул в корзину рядом с туалетом. Потом пришлось бороться с тошнотой. Я сидел на краю ванны, стиснув её стенки, уставившись на противоположную стену, и боялся даже закрыть глаза.

В следующие пять минут, прежде чем меня накрыл кодеин, произошло ещё два события, быстрых, как смена кадров в слайд-шоу, но от того не менее пугающих. С края ванны, и без осознанного движения, я очутился в центре комнаты. Стоял, качался, пытался вести себя безучастно — словно, если игнорировать отключку, она больше не повторится. А чуть позже — щёлк, щёлк — я оказался на лестнице вниз, сидел на ступеньке первого пролёта, сжимая голову руками. Я понял, что ещё одно такое переключение вперёд, и я окажусь на улице, в толпе фотографов и репортёров — может, в опасности, может, представляя опасность для окружающих, явно не контролируя себя…

Но вот я чувствую волну тяжести в конечностях и некую общую опустошённость. Я встаю, цепляюсь за перила и разворачиваюсь. Медленно карабкаюсь на третий этаж. Иду, словно по пояс в патоке, и когда передо мной появляется распахнутая дверь квартиры, я уже уверен, что больше никуда не пойду.

Потом у меня уходит несколько мгновений, чтобы понять, что звон, который я слышу — это не у меня в ушах. Это звонит телефон, и прежде чем я успеваю понять, что в нынешнем состоянии не стоило бы брать трубку, я смотрю, как моя рука тянется и снимает её с аппарата, а потом летит назад и прижимает её к уху.

— Алло.

— Эдди?

Я в шоке замер. Звонила Мелисса. Эдди?

— Да, это я. Извини. Привет.

Голос мой звучит тяжело и измождённо.

— Эдди, почему ты мне соврал?

— Я не… о-о чём ты таком говоришь?

— МДТ. Верной. Ты знаешь, о чём я.

— Но?

— Я читала «Post», Эдди. Торговля акциями? Предвосхищение движений рынка? Ты? Вот не надо.

Я не знал, что сказать. В конце концов выдал:

— С каких это пор ты читаешь «New York Post»?

— Сейчас я, можно сказать, только «Post» и могу читать. О чём она?

— Не пони…

— Слушай, Эдди, бог с ним, с «Post», бог с ним, с тем, что ты соврал мне. Самое плохое — это МДТ. Ты до сих пор его принимаешь?

Я не ответил. Я боролся с закрывающимися глазами.

— Срочно прекращай его принимать. Господи.

Я снова замолчал, но толком не мог сказать, сколько длилась эта пауза.

— Эдди? Скажи что-нибудь.

— Ладно… Давай встретимся. Теперь она замолчала, а потом сказала:

— Хорошо, когда?

— Это уж как ты скажешь.

Когда я говорил, язык казался толстым и раздутым.

— Завтра. С утра, ну, скажем, в половине двенадцатого, в двенадцать?

— Ладно. В центре?

— Хорошо. Где?

Я предложил бар на Спринг-стрит.

— Отлично.

Вот оно. Мелисса сказала:

— Эдди, ты в порядке? У тебя странный голос. Я волнуюсь.

Я разглядывал сучок на доске на полу. Собрался с силами и Выдавил из себя:

— Мелисса, увидимся завтра.

Потом, не слушая ответа, положил трубку.

Дополз до дивана и упал. Посреди белого дня я выпил целую бутылку сиропа от кашля. Я положил голову на ручку и уставился в потолок. С полчаса я ещё слышал разные звуки, вплывающие в моё сознание — звонок в дверь, удары в дверь, голоса, звонок телефона, сирены, машины на улице. Но они уже не могли вырвать меня из навалившегося оцепенения, и постепенно я погрузился в самый глубокий сон за долгие недели.

Глава 17

Вырубившись до четырёх часов утра, ещё два часа я пытался выкарабкаться из-под этого парализующего одеяла дремоты. Где-то После шести, чувствуя боль по всему телу, я сполз с дивана и побрёл в ванную. Принял душ. Потом пошёл в кухню и сделал себе громадную порцию кофе.

Вернувшись в гостиную, я выкурил сигарету и понял, что упорно разглядываю керамический горшочек на полке над компьютером. Но приближаться к нему не хотелось, потому что я знал, если дальше принимать МДТ, то таинственных и пугающих отключек будет всё больше. С другой стороны, я не верил, что это из-за меня Донателла Альварез лежит сейчас в коме. Я готов был признать, что что-то случилось, но что во время отключек я продолжал действовать на том или ином уровне, ходить, что-то делать… я отказывался соглашаться с тем, что, хоть и в этом состоянии, могу ударить человека по голове тупым предметом. Те же мысли посещали меня и парой минут раньше, когда я мылся в душе. У меня на теле оставались, хоть и сходили потихоньку, синяки и маленький круглый ожог, как от сигареты. Неопровержимые доказательства, решил я, что что-то было, но вряд ли я в чём-нибудь виноват…

Я через силу подошёл к окну и выглянул. На улице никого не было. Ни фотографов, ни репортёров. К счастью, подумал я, таинственный трейдер уже стал вчерашней новостью. Кроме того, сейчас утро субботы, особого шума быть не должно.

Я снова уселся на диван. Через пару минут опять принял положение, в котором провёл всю ночь, и даже чуток задремал. На меня накатила приятная дремота и даже лень.

Как давно я не чувствовал ничего подобного, и хоть не сразу, но я связал это с тем, что не принимал МДТ уже двадцать четыре часа, самый длинный — и единственный — период без него с тех пор, как всё началось. Прежде мне просто не приходило в голову завязать, но теперь я подумал — а почему бы и нет? Сейчас выходные, я заслужил отдых. Мне надо будет зарядиться перед встречей с Карлом Ван Луном в понедельник, но до тех пор я могу расслабиться, как обычный человек.

Однако к одиннадцати часам расслабленность ушла, и когда я собирался выходить, меня пробило смутное ощущение дезориентации. Но, поскольку до сих пор я не давал наркотику окончательно выветриться, я решил продолжить опыт по временному воздержанию — по крайней мере, пока не переговорю с Мелиссой.

На Спринг-стрит я оставил солнечный свет за спиной и вошёл в сумерки бара, где мы договорились встретиться. Огляделся. Кто-то махал мне из-за столика в углу, и хоть я ещё не разглядел человека, я догадался, что это Мелисса. И пошёл к ней.

По дороге сюда с Десятой улицы я чувствовал себя очень странно, как будто всё-таки что-то принял, и оно потихоньку действует. Но я знал, что это откат, будто подняли занавеску над ободранными, голыми нервами, над чувствами, которые долго не видели божьего света. Когда я, например, думал о Карле Ван Луне, или о «Лафайет», или Шанталь, меня сначала продирало ощущение того, что они нереальны, а потом ретроспективный ужас от того, что они были в моей жизни. Когда я думал о Мелиссе, меня ошеломлял — ослеплял хоровод пикселов воспоминаний…

Когда я подошёл, она привстала, и мы неуклюже поцеловались. Она села на свой стул. Я устроился напротив.