Женя Павловская - Обще-житие (сборник)
Меня после школы не встречают, как Старикову, Рутенберг и Хитрову. Я сама! Уже большая! Идем по коридору со Светкой, подпрыгиваем, в шутку толкаемся боками. Мы с ней дружим.
— Среда, да-да-да! — выкрикаю я. — А четверг… четверг… не могу придумать. Ой, да! — Оля Рутенберг!
— Это не считается, это фамилия, — фыркает Светка.
— Нет считается, считается! Раз в рифму — значит стих!
— Пятница — задница! — вдруг выпаливает Светка. Мы хохочем.
Прилипаем носами к холодной стеклянной двери кабинета ботаники. За мутными, склизко позеленевшими стенками аквариума уныло шевелит крылышками бледная рыба. Внутри боташки серый сумрак — окно заставлено горшками с жесткими растениями, которые не цветут. А в углу-то — вот страх! — скалится лысый членистоногий скелет!
— Свет, как ты думаешь, он настоящий?
— А какой же? Самый настоящий — прямо от мертвеца.
Домой иду одна, Светке — в другую сторону. Лучше бы вместе. После «боташки» настроение совсем никудышное. У меня внутри ведь тоже настоящий скелет — никак от него не отделаться. Скелет — это мертвец! Куда я, туда и он во мне идет. Шевелит костями. Или скелет сам волокет меня куда хочет? Кто главный? Я щиплю себя за руку — скелет во мне этого не чувствует, он не живой. В классе «В» два месяца назад девочка болела дифтеритом и умерла, ее звали Катя. Как страшно, оказывается, дети тоже умирают. Я не хочу! Зачем, зачем во мне скелет?!
Да, приходится смириться. Знай, девочка, ты ведь уже немножко умерла — где лицо с фарфоровой кожей? Охрип голос, вытянулся, подустал и огрубел твой страшный спутник — маленький нежный скелет. Твое тело стало вовсе чужим — ты бы даже представить не могла. Но ты убедилась? — это не больно. Не плачь, не плачь, не смотри в зеркало, ты все-таки не пропала совсем — я держу тебя за руку, не замерзла? Ты меня не видишь? Это неважно. Ведь мы вместе читаем Пушкина, не любим Некрасова, боимся ос, ненавидим манную кашу, обожаем, когда подушка пахнет морозом, врём редко и удивляемся на взрослых — говорят о всяком неинтересном.
В первой четверти случилось очень стыдное и страшное. Когда урок чтения был. На этом уроке мне вообще делать нечего, я уже в пять лет читала свободно. Меня и не вызывала Людмила Ивановна никогда — она знала. И велела мне никогда не смеяться, когда другие по складам читают. Но я все равно смеялась — только не вслух, а про себя. Я почему-то не такая, как они. Но об этом надо молчать. Обо всем лучше молчать и притворяться.
— Людмила Ивановна, можно выйти?
— Иди, иди.
Бежать недалеко, уборная рядом, на нашем первом этаже, а за ней сразу четыре ступеньки вниз и дверь во двор всегда настежь. Потому что уборщица тетя Клава ругается: черта ж мне кажный день за вами, барами, тут ухаживать! Оне, стал быть, нассут, а мне мыть за ими! Пущай вольным духом проветриватся!
Туда, сжимая ноги, еле дотерпела. Влетела, а там… ой!., дядька! Застыла в дверях. Почему он в нашей уборной? Штаны спущены, и оттуда вылез громадный, фиолетовый, как баклажан. И он это двумя руками держит.
— Девочка, хочешь потрогать? Подойди! Не бойся, потрогай!
Ужас! Скорей оттуда!
У моего братишки, ему два года, есть писька, маленький розовый стручок. У меня — нет. Мне мама объяснила, что мальчики и девочки устроены по-разному. У девочек, например, есть косички, а у мальчиков — нет. Девочки носят платьица, а мальчики — штанишки. И писают они тоже по-разному. Ну и ладно, раз так. Мало ли что…
Но этот дядька — урод, такого у людей быть не может. Или больной — скоро умрет от этого. Скорей в класс обратно! Писать даже расхотелось, непонятно куда все делось.
— Входи, — Людмила Ивановна пристально смотрит на меня. — Что случилось, ты почему такая красная?
— Ничего.
— Скажи что случилось!
— Ничего, Людмила Ивановна.
Никому не рассказала. Стыдно, стыдно, что это видела. Надо молчать.
После этого, хоть погибай, но — только в перемену, и только на второй этаж, там совсем взрослые, почти тетеньки, из десятого класса. С ними в уборную не страшно. Их всякий забоится.
Случись такое здесь, в Америке, с другой девочкой, все было бы по-другому. Мэрион не молчит, как ты, сощурив глаза и сжавши зубы. Она сама бы тут же все с подробностями выложила. И эта поздно повзрослевшая Мэрион всю жизнь объясняла бы этим уборным событием развод с мужем, ссоры с подругой, секущиеся волосы, расточительность не по средствам и аллергию на апельсины.
Нам с тобой, моя хорошая, повезло — все утряслось, комплекс не расцвел, скукожился, завял в стадии бутона и завалился в дальний закоулок памяти, валяется там без дела. Мало ли чего у нас было — даже советская власть. Она показывала нам кое-что пострашней, чем тот мужик с причиндалами. И то обошлись без психотерапевта. Чего смеешься?
Мы живем в большом доме, на самом высоком, четвертом, этаже. Два месяца назад на чердаке вспыхнул пожар. В толпе говорили: «Беспризорники подожгли. Всех бы их, мерзавцев, в колонию!» Мы в это время с мамой возвращались из гостей, от бабушки с дедом. У бабушки почему-то всегда вкуснее, чем у мамы. Около дома стояли три пожарные машины, пахло дымом, по тротуару текла вода и милиционеры никого не подпускали. Но мама их толкала и кричала: «Я здесь живу, пропустите! Я здесь живу!» Она прорвалась, нас с братишкой кинула на второй этаж к Лилиной и Колиной маме, а сама убежала. Я плакала, я боялась, что она сгорит. Орала и пинала дверь ботинком. Ихняя, Лили с Колей, мама совала мне конфеты, чтобы я замолчала. Не нужны мне ваши противные конфеты! Мама!!!
После пожара, под тем местом, где на чердаке горело, расплылось коричневое пятно, как ворона, и стал протекать потолок. Туда подставляли таз, а когда наполнится — корыто. Я устроила концерт — мы с братишкой в валенках, пальто и шапках (у нас не топили) сидели на маленьких стульчиках перед цинковым корытом. В него капала с потолка вода — по-разному. Я продала брату билет на концерт, чтобы всё по-правдашнему. Вырезала квадратик бумаги, раскрасила узорами и написала разноцветными буквами «Билет».
— Плати! Я буду кассир!
— Мам, дай пять копеек! — заканючил брат.
— Зачем тебе?
— Я деньги делать буду!
— Давно бы! Немного хоть бы вздохнули. Ну на, попробуй! Штаны подтяни. Ох, добытчик ты мой!
Братишка потер ногтем пятак, завернутый в серебряную бумажку от конфеты, — отпечаталась настоящая денежка. Я положила ее в карман. Капли ударялись в корыто то медленно с важным звуком: «бруммм!», то как птичка остреньким клювиком: «плим-плюм-цик». По воде в корыте расходились круги, можно смотреть. Мы аплодировали. Мама вошла с полотенцем из кухни, отвернулась, утерла глаза и тихо сказала: «Не надо так играть. Сейчас чаю горячего с сахаром налью. Согреемся». А нам игра нравилась. Хороший концерт! Почему не надо?
Вчера утром проснулась (теперь меня никто не будит) — дождь. Такой уж здесь климат под пятой у океана — весна плохая, осень хорошая. Вот уже и апрель к концу подходит, а всего дня три можно было без куртки. Тебе бы, девочка, такая весна не понравилась — должна пахнуть тревогой, предчувствием, легким дыханием, талой водой, новой травой. Здесь ничем не пахнет. Может, поэтому птицы так нервничают, перекликаются вопросительными голосами на своем английском птичьем языке. Дождь, слабое эхо флоридского урагана, долбит по железному наличнику. То тоненькими пальчиками по клавишам пробежится, то указкой строгой учительницы застучит, то жесткой щетиной поперек пройдется.
Я не забыла тот старый концерт — каплями по жести корыта. Так и тянет тут кислую романтичность завернуть — вроде «тяжелыми каплями нашей судьбы по какой-нибудь там жести времени». Противная фраза, да? И вранье. Ты могла бы подумать, что я утратила твое умение смолчать. Ну, скажем, умолчать.
Читаю стихи наизусть, не произнося ни слова. Так лучше. И потом — зачем ими делиться, это только наше с Пушкиным! Когда вечером грустно, то надо взять на колени кота. Гладить и, про себя:
На холмах Грузии легла ночная мгла,Шумит Арагва предо мною,Мне грустно и легко, печаль моя светла,Печаль моя полна тобою…
Переливаются «А» и «Л»! А вдруг бы Пушкин не написал эти стихи? Печаль, Арагва и любовь… Так хочу, чтобы у меня была любовь. Вот вырасту — и обязательно будет!
А утром, еще в постели, в Новый год, в каникулы:
Мороз и солнце, день чудесный,Еще ты дремлешь, друг прелестный…
Хорошо просыпаться, когда не будят, и сразу видеть елку. Матово светится любимый шар — темно-красный с бисерным черным узором, листьями. Лучится золотой со вдавленными звездочками-фонариками. Висит плоский петушок из серебряного картона, он мне не очень нравится, шары елке идут больше. Пахнет хвоей и по узорам замерзшего окна «бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая…» А «друг прелестный» — это я! Во дворе залили горку, саночки стоят в коридоре. «Пора, красавица!» — гулять «по утреннему снегу».
