Дон Делилло - Mao II
Она разговаривала с израильтянами и бангладешцами. Как-то раз, когда такси застряло в пробке, водитель с озорными глазами обернулся к ней, уселся боком к рулю, а в ее голове возникла картинка: машина резко кренится, охваченная застывшими языками пламени. Она всегда разговаривала с таксистами, задавала вопросы через отверстие для денег.
Проходят не глядя. Все равно вас люблю. Не глядя. Все равно вас люблю.
Есть диалекты для глаз. В окрестностях парка она читала вывески и надписи на стенах. Польские бары, турецкие бани, иврит на окнах, русские буквы в заголовках, намалеванные имена и черепа. Все, что она видела, было своего рода туземным наречием: ванны на кухнях, старые плиты "Уотермэн", полки винных магазинов, закованные в пуленепробиваемый пластик, - какой- то прозрачный музей бутылок. На остатках стен, на забитых досками витринах ей все время попадались слова "Sendero Luminoso". "Sendero Luminoso" на обугленных окнах заброшенных домов. Красивые на вид слова. Они были начертаны поверх театральных афиш и объявлений на всех облезлых кирпичных стенах района.
- Что-то мне сегодня не до того, - сказал Омар.
- Я просто спрашиваю.
- Не подлизывайся ко мне, как змея. Я же говорю: ну ладно.
- Я задаю простой вопрос. Ты или знаешь, или нет.
- Для секса времени нет, ну ладно, и тут тебя принесло, а я даже не знаю, как тебя зовут.
- Я узнала, сколько тебе лет. Мне в парке сказали.
- И что? Я сам себя кормлю. У меня свое дело. Разницы-то. Знаю, что говорю. Разницы-то - шесть мне или шестьдесят.
- Ну хорошо, ты умный и умудренный, как небо. Но я так уж к этому отношусь, ничего не попишешь.
- Сияющий путь. "Sendero Luminoso". По-испански "Сияющий путь".
- Это что-то религиозное?
- Партизаны и все такое. Дают знать, что они здесь.
- Где?
- Где только хочешь, - сказал Омар.
На эстраде ворочаются тела, с молочных пакетов смотрят пропавшие дети. Ей вспомнился знак "Глухой ребенок", в голове возникла картинка: сельское шоссе, воскресное затишье. Ну прямо Бейрут какой-то. В парке она разговаривала с теми, кто чаще других попадался ей на глаза, учила их жить в глобальном смысле слова, жить в соответствии с учением всемогущего человека, который… В метро читала инструкции на испанском, даже если английский текст висел рядом. Она рассуждала так: если и вправду случится авария, быстренько прочту английский, а пока нужно мысленно пробовать разные голоса.
В метро, на определенных улицах, по ночам в парке контакт может быть опасен. Контакт - не слово, не прикосновение, но воздух, искрящийся между незнакомыми людьми. Она училась ходить и сидеть по-разному, по-новому, коситься незаметно или вообще прикрывать глаза невидимыми шорами. Держалась поближе к посвященным, к ветеранам. Ходила, не высовываясь за пределы себя, не забредала на ничейную полосу, где друг на друга смотрят, где может мелькнуть мысль: "Знакомое лицо". Там, где возможна мысль: "Я человек, и ты человек, что дает тебе право меня убивать". В голове у нее возникла картинка: бегущие по улицам люди.
Ей нравилось взбираться по лесенке на кровать Бриты, прихватив маленький телевизор; вся мансарда погружена в темноту, сидишь под потолком в синих лучах, смотришь, отключив звук.
На экране - миллион людей на огромной площади, освещенной лампами дневного света, развеваются бесчисленные флаги с китайскими иероглифами. Она видит: почти все сидят, безмятежно сложив руки на коленях. На заднем плане, далеко-далеко, она замечает портрет Мао Цзэдуна.
Тут начинается дождь. Они идут под дождем, миллион китайцев.
Потом - люди едут на велосипедах мимо остовов сгоревших машин. Велосипедисты в полиэтиленовых накидках, с зонтиками в руках. Она видит закопченные военные грузовики, люди в кузовах внимательно ко всему присматриваются, упиваясь своей близостью к желанной цели, вдали из-за деревьев выглядывают высокие фонарные столбы.
Появляется кучка стариков во френчах как у Мао. Перед камерой они держатся скованно.
Потом - темнота, но она различает солдат, трусцой бегущих по улицам в сторону объектива. Не может оторвать глаз от бессчетных шеренг, бегущих трусцой, вооруженных ружьями с резиновыми пулями.
Потом люди во тьме, обращенные в бегство, колоссальные полчища раскалываются на части, рассеиваются - оказывается, толпа способна словно бы сворачиваться в рулон, оставляя после себя пустое, какое-то сконфуженное место.
Показывают руководителей страны во френчах.
Солдаты трусят по улицам, выбегают на просторы площади, где освещение дневное, хотя сейчас ночь. В войсках, стекающихся с улиц и проспектов на широкое открытое пространство, что- то есть. Бегут они, как заправские стайеры, почти лениво, на груди болтаются маленькие ружья; толпа раскалывается на части.
Потом - портрет Мао на площади, подсвеченный, лицо забрызгано краской.
Наступающие войска приближаются: почти ленивой трусцой, в ногу, шеренга за шеренгой, и ей хочется, чтобы это продолжалось долго, пусть показывают шеренги бегущих солдат в старомодных касках, с игрушечными ружьями.
На экране - труп, тлеющий на мостовой.
Мертвецы, стиснувшие рули опрокинутых набок велосипедов, языки пламени взметаются во тьме. Трупы так и остались на велосипедах, а на них поглядывают, проезжая мимо, другие велосипедисты, некоторые - в респираторах. Погребальные костры в буквальном смысле - многие из мертвецов так и не сняли ног с педалей.
Как это называется - "разогнать"? Толпа разогнана бегущими трусцой войсками, выдвигающимися на открытое место.
Толпа толпу вытесняет.
Вот чему учит история: кто сумеет захватить открытое место и удержать его дольше, чем другие, тот и… Пестрая толпа против толпы, где все в одинаковой одежде.
На экране крупным планом показывают портрет Мао, новенький, не испачканный, волосы Мао образуют венчик, от чего голова кажется крупнее, чуть ниже рта - большая бородавка, и Карен пытается вспомнить, есть ли бородавка на портрете, который Энди нарисовал карандашом, - на том, что висит у нее дома на стене спальни. Мао Цзэдун. Имя ей вполне нравится.
Но забавно, что картинка. Забавно, что картинка… картинка… о чем это я?
Она слышит: на улице завыла автомобильная сигнализация.
Переключает канал: на площади, освещенной лампами дневного света, появляются китайцы, миллион китайцев. Ей хочется поймать еще какие-нибудь кадры с бегущими трусцой солдатами. Показывают веломертвецов, свисающий с какой- то мачты труп в военной форме, шеренгу стариков - руководителей страны во френчах а-ля Мао.
Все эти старики одеты точно с плеча Мао, а на площади - ни одного человека в пиджаке, сплошные рубашки. Это что-нибудь да значит, но что?
Пеструю толпу рассеяли.
На экране, далеко в глубине кадра, виден огромный официальный портрет; а вот на рисунке Энди бородавка отсутствует, Карен почти уверена.
Что-то такое есть в войсках, вступающих на площадь, в бессчетных шеренгах, бегущих со слаженной ленцой. Она постоянно щелкает переключателем, надеясь увидеть войска.
Показывают веломертвецов.
И снова площадь, освещенная лампами дневного света. Забавно, что картинка-даже если она не дорисована - обнажает истинное лицо человека.
Потом Карен выходит на улицу - а там, оказывается, вот что стряслось: в припаркованную машину врезалось такси, а в третьем, ничуть не пострадавшем автомобиле взвыла сигнализация и все никак не уймется. Вокруг стоят люди - глазеют и жуют. К этому раскаленному добела пятачку наклоняются уличные светильники с натриевыми лампами, и голова идет кругом, перемешиваются города и пейзажи, огромная площадь в Пекине, и прокопченная ветром улица в Нижнем Манхэттене, и антресоли, где светится экран телевизора… Карен стоит, глядит сощуренными глазами на смятый автомобиль, высматривая неестественно скрюченные тела и вездесущие мазки крови.
Проходят не глядя. Подайте монетку. Не глядя. Все равно вас люблю. Подайте монетку. Не глядя. Все равно вас люблю.
' Она увязалась за мужчиной, внешне похожим на Билла, но при ближайшем рассмотрении тот оказался совершенно не писательского типа.
Облепленную объедками ложку из художественной галереи она берегла как могла. Поместила на полке, убрав несколько книг, чтобы ложка лежала на виду, но не на свету, и ни за что не задевала. Карен очень беспокоилась за объедки. Если они каким-то образом с чем-нибудь соприкоснутся, поцарапаются, размякнут от тепла, то могут осыпаться с ложки; о подобном искажении художественного замысла Карен не могла помыслить без дрожи. Ложка и объедки - единое целое.
Она без обиняков поговорила, вложив в это всю душу, с одной парой - мужчиной и женщиной, заросшими грязью. Они сидели на матрасе в своей хижине-коробке, а Карен - снаружи, на корточках у входа, упершись кончиками пальцев в землю; пластиковый пакет, служивший дверной занавеской, как бы драпировал ее плечи.
