Юрий Слепухин - Джоанна Аларика

— Кажется, пролетел какой-то, но ничего не сбросил. Ну, ты встаешь?

— Сейчас. Пожалуйста, выйди на минутку…

Наспех позавтракав обнаруженными в шкафчике консервами, они вышли из дому. Площадь, которая вчера — темная и безлюдная — показалась Джоанне очень большой, сейчас была тесной от толпы. В детстве, когда Джоанна ежедневно пробегала здесь по дороге в колледж, площадь тоже представлялась ей громадной, как пустыня.

— Когда ты вернешься? — спросила она Мигеля.

— Не знаю, малыш. Думаю, часам к четырем. Во всяком случае, после трех постарайся быть дома, хорошо? Дело в том, что у меня может и не найтись времени…

— Да, конечно, — сказала Джоанна. — Я понимаю. Я буду дома. Какое счастье, что у нас есть дом, правда? Хотя бы на одни сутки…

Голос ее оборвался.

— Иди, — сказала она, глядя в сторону. — Иди скорее, слышишь?

Джоанна осталась одна. Пока на несколько часов. Потом они попрощаются (если найдется время), и тогда уже она останется одна неизвестно на сколько…

Толпа на площади становилась все гуще, появились наспех написанные плакаты.

Люди шли по Шестому авеню сплошным потоком, неся щиты и транспаранты с названиями клубов, синдикатов, студенческих союзов. Джоанну затерли в толпе, она беспомощно оглядывалась, вставая на цыпочки и вытягивая шею. У фонтана кричал оратор, слова его относило ветром; на балконе Национального дворца появилась группа людей, говорили, что будет выступать сам президент; Джоанна вместе со всеми ритмично хлопала в ладоши и до хрипоты скандировала:

— Арбенс! Арбенс! Арбенс!..

Президент так и не появился. Кто-то с балкона объявил по радио, что крайняя занятость в связи с чрезвычайным положением мешает дону Хакобо выступить перед гражданами столицы. Продолжали сменяться ораторы у фонтана: клеймили агрессию, требовали решительных действий, говорили о выдержке и солидарности. В соборе напротив окончилась месса, на паперти появились женщины в черных мантильях, ударил колокол: только сейчас Джоанна вспомнила, что сегодня воскресенье.

«В редакциях никого не будет, кроме дежурных, — подумала она. — Пойду завтра, тем более что до трех я все равно ничего не успею сделать…»

Она выбралась из толпы. Странно: сейчас при виде этих гневных лиц, плакатов и мелькающих в воздухе кулаков Джоанне вдруг впервые представилась совсем неинтересной ее профессия. Кому нужна новоиспеченная журналистка североамериканского производства! То есть формально она, очевидно, будет нужна; возможно, что сейчас откроется много вакансий в газетах и ее завтра же возьмут с распростертыми объятиями. Но ей-то это не доставит сейчас никакой радости.

А ведь сколько лет мечтала она именно об этом: войти в кабинет главного редактора гватемальской газеты, положить на стол свои документы и заговорить, как коллега с коллегой!..

Джоанна посмотрела на часы: половина второго. Полтора часа нужно было как-то убить. Конечно, можно походить по редакциям, сегодня там не только дежурные, это понятно всякому. Но в редакции идти не хочется. Почему ей так отчаянно не хочется приступать к делу, о котором она мечтала с детства? Стыдно показать диплом, полученный во вражеской стране? Может быть. Стыдно проситься на место тех, кто ушел на фронт? Тоже может быть. Может быть, может быть, может быть…

Она медленно шла по улице, опустив голову. Люди, группами расходящиеся с митинга, обгоняли ее, иногда толкали, торопливо извинялись и шли дальше. «Хорошо, хоть не прилетели эти грингос, пока мы были на площади, — сказал кто-то, — а то была бы там мясорубка…» — «Это уж точно, — отозвался другой, — было бы, как вчера в Сан-Педрито…»

Она остановилась на перекрестке, огляделась, словно туристка в незнакомом городе. Этот она знала с детства, но сейчас смотрела с жадностью. Очень чистые тротуары, подстриженная зелень, белые двухэтажные дома. Немного впереди улица круто спускалась книзу, в конце виднелись сады предместий и горы, кольцом вставшие вокруг столицы. Если пройти назад несколько кварталов, можно увидеть такое же зрелище с противоположной стороны Сьюдад-де-Гватемала. Триста тысяч жителей. А в Нью-Йорке — десять миллионов. Здесь нет ни Импайра, ни Рокфеллер-Центра… Здесь только на главной улице можно увидеть трехэтажный дом; провинциалы смотрят на него, придерживая шляпу, и восхищаются прогрессом. Двадцать тысяч регулярной армии и воздушные силы в составе полусотни самолетов — единственная защита против небоскребов, против золотого запаса в подвалах Форт-Нокса, против всего того, что им показывали недавно на испытательной базе ВВССШ «Эдуордс» в пустыне Мохава…

Почему янки так усиленно демонстрировали свою боевую технику именно перед ними, будущими журналистами, латиноамериканцами? Хотели внушить страх? Но уж янки-то должны знать, что «страх» самое непопулярное слово к югу от Техаса!

Эта улица — чистая, бело-зеленая, такая не похожая на ревущие каменные каньоны Манхэттэна, — она, наверно, не самая красивая в мире. Строго говоря, красивого в ней вообще ничего нет, кроме зелени и чистоты. Но для нее, Джоанны Асеведо, эта улица, как и все остальные, за углом и через два квартала, это самое для нее родное, самое родное после родного дома, которого у нее уже нет. Это как раз то, что нужно сберечь и защитить, как угодно и чем угодно, хотя бы собственным телом… И если бы хоть кто-нибудь смог сейчас внушить ей уверенность в том, что работа в газете дает человеку возможность выполнить свой долг!

В два часа Джоанна зашла выпить лимонада. Едва успев расплатиться, она услышала, как снова часто захлопали зенитки, испугавшие ее сегодня утром. Она выскочила из бара; люди бежали, пригибаясь и оглядываясь на небо. Джоанна тоже посмотрела, увидела что-то непонятное — в белых и темных клочьях дыма — и тоже побежала.

За углом она вскочила в первую попавшуюся нишу фасада и закрыла глаза, прижавшись спиной к стене. Над крышами проревел самолет, совсем низко; потом — еще громче и страшнее — второй. «Salvum fac, Domine…»[56] — шептала Джоанна помертвевшими губами, судорожно вцепившись в шершавый и горячий от солнца известняк. Взахлеб, словно торопясь расстрелять все небо, разноголосо били зенитки.

Потом она снова бежала и снова пряталась от настигающего рева над головой. Стоя в узкой подворотне, она расплакалась от страха и унизительного ощущения своей полной беззащитности, почти обнаженности перед теми, кто там, наверху, сидел за рычагами машин, придуманных для убийства. Судя по звуку, самолетов было уже три, они прошли совсем низко, словно примериваясь рубить винтами крыши домов; Джоанна не сразу поняла, что в знакомое уже тахканье скорострельных пушек вплелся режущий треск бортовых пулеметов. Зазвенели посыпавшиеся откуда-то стекла, потом от страшного удара земля качнулась под ногами Джоанны, а небо, казалось, рухнуло ей прямо на голову.

Опомнилась она минутой позже, сидя на корточках в подворотне, с ног до головы осыпанная пылью и мусором. Вокруг, к ее изумлению, все выглядело более или менее целым, если не считать выбитых окон с косо висящими оторванными ставнями. Она встала на ноги, машинально отряхивая пыль и все еще всхлипывая. И тут до ее сознания достигли стоны.

Стонал человек, лежавший в сотне шагов от подворотни, посреди мостовой, усыпанной чешуей битого стекла. Он приподнимался, пытаясь ползти, и снова падал, и снова пытался встать. Джоанна побежала к нему совершенно инстинктивно, ни о чем не думая, — как бросаются к упавшему ребенку. Просто человек нуждался в помощи и вокруг никого не было.

Его ранило в обе ноги, ниже колен. Джоанна со страхом смотрела на красную лужицу, расплывающуюся на асфальте, и безуспешно пыталась вспомнить как можно точнее все те инструкции, что им приходилось зубрить во время корейской войны.

— Успокойтесь, — бормотала она, — пожалуйста, успокойтесь, я сейчас…

Джоанна вдруг догадалась, что нужно делать.

— Нож у вас есть?

Раненый, немного успокоившийся теперь, сам полез в карман и достал нож. Джоанна одним махом распорола одну штанину, потом другую, отрезала выше колена, скрутила жгут.

— Сейчас, потерпите минутку, я только постараюсь остановить кровь… — Руки у нее тряслись, но пока, кажется, дело шло удачно. — Не бойтесь, если туго… Это ненадолго, я сейчас позову кого-нибудь…

С секундным опозданием Джоанна сообразила, что самолеты снова прошли где-то недалеко. Опять хлестнуло по крышам железным ливнем. Стоя на коленях, она оглянулась и тыльной стороной руки откинула со лба волосы. В синем небе таяли и уплывали в сторону облачка разрывов; по улице подбегал полицейский, придерживая карабин.