Xавьер Мариас - Белое сердце
В глазах Берты вспыхнула злость. Это с ней случалось нечасто.
– Вовсе нет. Я только прошу в ближайшие дни несколько раз зайти на почту, когда сможешь – после работы, на полчаса, не больше, – а вдруг повезет? По крайней мере, можно попытаться. Если за пару раз ничего не получится, – бросим эту затею. Но попробовать-то можно. Он ждет моего ответа в ближайшие дни – ждет видеокассету, которую я пока посылать не стану, – так что, может быть, он будет заходить каждый день. Если он здесь по делам, то, скорее всего, занят с девяти до пяти, и очень вероятно, что на почту он заходит по пути домой, после пяти, так же, как и я. Может быть, повезет. – Она снова говорила во множественном числе: «Бросим эту затею». Должно быть, в моих глазах читалось скорее раздумье, чем досада, потому что она улыбнулась и спокойно добавила: «Пожалуйста», – но полумесяц, шрам на щеке, стал совсем синим, так что мне захотелось стереть его.
Трижды заходил я в почтовое отделение Кенмор Стэйшн – первый раз – на следующий же день, после работы, второй – еще через два дня, в четверг, тоже после тяжелого рабочего дня. Я ждал там не по полчаса, как просила Берта, а почти по часу каждый раз – так бывает с теми, кто напрасно ждет: им кажется, что стоит только уйти, и тот, кого они ждут, тут же появится. Именно так было с мулаткой Мириам в тот жаркий вечер в Гаване, когда она ходила взад-вперед под балконом, резко поворачиваясь при последнем шаге. Гильермо все не появлялся, а она не уходила. Гильермо (или «Билл», или «Ник», или «Джек») не появился ни во вторник, ни в четверг. К счастью, в Нью-Йорке на каждом шагу слишком много людей, занятых чем-нибудь подозрительным, а подчас и преступным, чтобы кому-то пришло в голову обратить внимание на человека в плаще, с газетой и книгой, неподвижно стоящего в зале, где все заняты только своей почтой. Время от времени вбегал кто-нибудь с ключом в руке, открывал один из серебристых ящиков, чтобы положить в него что-то или что-то вынуть, и выходил, иногда с целой пачкой писем, а иногда по-прежнему с пустыми руками. Но ни один из них не подошел к ящику номер 524, за которым я все время наблюдал.
– Ну еще раз, – попросила Берта в пятницу вечером, через неделю после того, как получила кассету, через семь дней надежд и разочарований. – Завтра утром, в выходной день – возможно, он настолько занят, что заходит за почтой только по субботам.
– Или настолько свободен, что заходил за ней каждый день в любой из тех часов, что меня там не было. Это бессмысленно. Я ждал каждый раз по часу.
– Я знаю. Я тебе очень благодарна, ты даже не знаешь, как я тебе благодарна. Но еще только раз, пожалуйста, попробуем в выходные. Если ничего не выйдет сегодня – забудем об этом.
– Хорошо, допустим, что он появится. Но какая тебе польза от того, что я его увижу? Я смогу тебе его описать? Так я не писатель, описывать не умею. И критерии у нас разные. А потом, я же могу тебе соврать. Сказать, что он красивый, а он некрасивый, или наоборот. Так что какая тебе от этого будет польза? Ведь твое решение послать или не послать ему кассету не будет зависеть от того, что я тебе о нем расскажу. Что ты будешь делать, если услышишь от меня, что он урод, или похож на бандита? Я ведь могу и такое сказать. А может быть, я в любом случае тебе именно это и скажу, чтобы ты ничего не посылала и вообще не имела с этим типом никаких дел.
Берта не ответила. Наверное, она не хотела выяснять, почему я предпочел бы, чтобы она не имела с этим типом никаких дел, а может быть, она сама все прекрасно понимала, и ей не хотелось об этом говорить.
– Не знаю. Сейчас я еще не знаю, как отреагирую на то, что ты мне расскажешь. Но мне нужно узнать о нем хоть что-нибудь. Ты только подумай: он видел мое лицо, видел меня в моем доме, а я его лица не видела, и никто не видел, то есть я хочу сказать, ты не видел. «Заметная арена», надо же, – каков хитрец! Как только ты его увидишь, я решу. Сейчас я еще не знаю, что именно, но решу. Я пошла бы сама, но он меня узнает, и тогда все пропало.
К тому моменту я дорого бы дал, чтобы не быть втянутым в эту историю.
На следующее утро, в субботу, на пятой неделе моего пребывания в Нью-Йорке (был уже октябрь), прихватив толстенную «Нью-Йорк Тайме», я отправился на Кенмор Стэйшн, собираясь опять провести там час или больше: когда ждешь (даже если тебе совсем не хочется ждать), то обычно ждешь до последнего: ожидание – это как наркотик. Как и во вторник и в четверг, я пристроился возле колонны, к которой можно было прислониться, за которой можно было спрятаться, и которая позволяла давать отдых ноге (сгибать и разгибать ее время от времени), и принялся читать, то и дело поднимая глаза от газеты, чтобы не пропустить появления в зале ни одного из тех людей, что подходили к своим ящикам, открывали их (одни – медлительно, другие – нетерпеливо) и закрывали снова, кто – с довольным видом, а кто – с трудом сдерживая досаду. По случаю субботы людей было не так много, и шаги по мраморному полу звучали более отчетливо, так что мне нужно было только поднять глаза всякий раз, когда появлялся очередной пользователь Р. О. Box.
Прошло минут сорок (я дошел уже до спортивной колонки), когда я услышал чьи-то решительные шаги. Шаги звучали необычно, – как будто к подошвам были прибиты металлические пластинки. Я поднял глаза и увидел быстро шагавшего человека, в котором с первого взгляда можно было угадать испанца – прежде всего по брюкам: брюки, сшитые в Испании, не спутаешь ни с какими другими, – у них совершенно особый покрой. Не знаю, в чем тут дело, но, когда смотришь на моих соотечественников, кажется, что у них слишком прямые ноги и слишком высоко поднят зад (не думаю, что этот фасон кому-нибудь идет). Впрочем, в тот момент я думал не об этом. Человек направился прямо к моему ящику – 524, и достал ключ из кармана патриотических брюк. «Но может быть, он собирается открыть ящик номер 523 или 525?» – рассуждал я в течение тех секунд, что он искал ключ (в маленьком кармашке у пояса). У него были усы, он был хорошо одет. Без сомнения, это был европеец (впрочем, мог оказаться и жителем Нью-Йорка или Новой Англии), ему было лет пятьдесят, но для своих лет он хорошо сохранился, или, лучше сказать, хорошо себя сохранил. Он был довольно высокий и прошел мимо меня так быстро, что я не успел разглядеть его лица. Он стоял ко мне спиной около своего ящика и искал ключи. Я машинально сложил газету (ошибка), начал его разглядывать (вторая ошибка) и увидел, что он открывает ящик номер 524 и засовывает в него руку до самого плеча. Он вынул несколько конвертов (три или четыре), среди этих писем не могло быть письма Берты, – значит, он переписывается со многими людьми. Возможно, все это были письма от любопытных женщин – люди, которые отвечают на объявления в разделе personals, отвечают обычно сразу на несколько объявлений, хотя в какой-то момент (как сейчас случилось с Бертой, но вряд ли случилось с «Биллом») они могут остановить свой выбор на одном человеке (хотя он такой же незнакомец, как и все остальные) и забыть о других. Он закрыл ящик и повернулся ко мне лицом, с безразличным выражением просматривая свою почту (мне показалось, что там был еще и сверток, судя по форме и размерам, это могла быть видеокассета). Пройдя два шага, он остановился, потом снова быстро зашагал. Когда он проходил мимо меня, наши взгляды встретились – я уже не смотрел в газету. Возможно, он тоже распознал во мне испанца, тоже по брюкам. Несколько мгновений он пристально смотрел на меня, и я подумал, что если мы где-нибудь еще встретимся, то он меня узнает (так же, как и я его). От Шона Коннери, кроме волосатой груди, которой сейчас не было видно (он был в пиджаке и при галстуке, светлый плащ перекинут через руку, как будто он на минуту вышел из машины, которую ведет не он), у него были залысины, которых он не скрывал, сросшиеся брови, такие длинные, что доходили до висков, придавая его лицу такое же, как у Коннери, сердитое выражение. Я не успел разглядеть его бородку и сравнить ее с той, что была на экране, но заметил глубокие морщины на лбу, которые его, однако, не старили. Его нельзя было назвать некрасивым, наоборот, он был довольно привлекательным, – деловой мужчина, зрелый и решительный, человек с деньгами и с положением (возможно, все это он приобрел не так давно). У него, должно быть, был свой бизнес, возможно, он посещал такие места, где танцуют прижавшись, и наверняка говорил о Кубе со знанием дела, если это был Гильермо (тот Гильермо, что был с Мириам), но он никогда не имплантировал бы себе пластик, это противоречило бы его принципам.
Я подумал, что могу последить за ним немного – это был способ растянуть ожидание, которое на самом деле уже закончилось. Увидев, что он идет к выходу, я рассчитал, что турникетные двери заглушат звук моих шагов по предательскому мрамору, и двинулся за ним, так же быстро, чтобы не потерять его из виду. Еще в дверях я увидел, как он подошел к ожидавшему его такси, не садясь в машину, расплатился с водителем и отпустил его: погода была хорошая, и он решил пройтись пешком. Он не надел плаща, только перекинул его через плечо (я разглядел, что плащ был бледно-голубого цвета (пижон!)). Свой плащ (обычного кремового цвета) я снимать не стал. По дороге он время от времени бросал взгляд на конверты, потом распечатал один из них, даже не сбавляя шага, быстро пробежал письмо глазами, разорвал и письмо, и конверт и бросил их в ближайшую урну. Я не стал их оттуда доставать: во-первых, мне было стыдно, а во-вторых, я боялся упустить его. Он шел, глядя вперед, такие люди всегда держат голову высоко – это позволяет им казаться выше и придает важности. В правой руке он по-прежнему держал конверты и сверток с кассетой (я уверен, что это была кассета). Присмотревшись, я заметил на безымянном пальце обручальное кольцо – на правой руке, а не на левой, где носят обычно, где уже несколько месяцев и я носил кольцо, к которому начал уже привыкать.
