Александр Ольшанский - Евангелие от Ивана
— Бить по рылу! — воскликнул генерал-рецедивист и наотмашь ударил Василия Филимоновича ребром ладони по лицу. В глазах вспыхнул миллион искр, однако участковый устоял и тут же угостил обидчика ногой в пах. Тот взвыл от боли, согнулся и стал вытаскивать пистолет, который он носил по бандитской привычке сзади за поясом.
— Только без стрельбы! — бросился Сучкарев к своему заместителю. — Только без крови в моем кабинете!
А в кабинет уже вбежали в штатском и, повалив Василия Филимоновича на пол, стали избивать ногами. Справившись с болью, генерал-рецидивист присоединился к ним и норовил носком ботинка попасть врагу в лицо — это Триконь определил по часто мелькавшей перед глазами штанине с красным лампасом. Закрыв руками лицо, он больше всего боялся потерять сознание — если обмякнет, перестанет держать удар, его убьют. К счастью, министр госбезопасности, видимо, не переносил вида крови, а она хлестала из носа и рта участкового, и поэтому приказал арестованного оттащить в подвал. Нукеры, взяв его за руки и ноги, бегом вынесли из кабинета, швырнули в лифт, который, скрипя то ли от старости, то ли от неудовольствия, долго опускался вниз.
В темном коридоре его, подхватив под мышки, отволокли в камеру. Глаза у Василия Филимоновича заплыли, здесь было одно лишь узенькое зарешеченное окошечко под самым потолком, поэтому он и не разглядел толком, кто над ним склонился.
— Э-э, дарагой, так ты опять гостишь у нас? — по кавказскому акценту узнал он красавца-майора.
— Дядя Вася, это ты? Как ты здесь оказался? — удивленный голос принадлежал Ромке, племяшу.
Глава двадцать четвертая
Оказавшись на воле, Иван Петрович вспомнил, что у него совсем нет денег, а бесплатно или в кредит никто не сфотографирует. Ехать в ЦДЛ не было никакого смысла, как и в издательство — его везде похоронили. Хотя в издательстве, в верхнем ящике стола в папке у него лежала заначка на всякий непредвиденный случай. Конечно, все, что произошло с ним за эти дни или месяцы, он предвидеть не мог, и поэтому направился в издательство.
Невероятно, однако опять было лето. Казалось, еще вчера он продрог на скамейке в парке, а сегодня, идя по душной и раскаленной улице, обливался потом. Странно вело себя не только время, но и времена года.
В метро проник, кося под инвалида — контролерша, увидев пожилого человека в камуфляже, который подволакивал совершенно негнущуюся ногу, и не подумала потребовать у несчастного документ на право бесплатного проезда. Успех окрылял, и он, как запасной вариант, обдумывал передвижение по вагонам метро с двумя негнущимися ногами и с кепкой в руке. В детстве он с Володькой Хванчкарой приобрел богатейший опыт побирушничества — неужели не вспомнится, не выручит в трудную минуту?
Сойдя с эскалатора и направляясь к вагонам, придумывал текст попронзительней, но его попросила остановиться дама с весьма смелым декольте и стала открывать свою сумку. Иван Петрович почему-то подумал, что ему сейчас подадут милостыню, но дама извлекла на свет Божий его новую книжку, которую он еще не видел, и попросила автограф. На всю обложку напечатали его портрет — вот дама и узнала автора.
«Выпустили книжку — значит, можно получить гонорар!» — торжествовал Иван Петрович, подписывая сборник. «Пока не будем подволакивать ноги», — радовался он, входя в издательство.
На вахте полусонная бабушка не обратила на него никакого внимания, но когда он поднялся на лифте на свой этаж и там столкнулся с заведующей прозой Николяней Зоевной, то у него хорошего настроения сильно поубавилось. Николяня Зоевна, этакая серенькая вошка, не любила неизвестных авторов, которых он ей подсовывал. Увидев его, она посерела абсолютно и, вскрикнув что-то нечленораздельное, брякнулась в обморок. Она возненавидела строптивого коллегу с тех пор, как главный редактор в его присутствии, держа в руках ее докладную записку, стал учить заведующую прозой, как пишутся те или иные слова. У нее были нелады с правописанием, и по этой причине дамская общественность издательства устроила главному редактору такой прессинг, что тот вынужден был уйти. И вот теперь Николяня, встретившись с поэтом, редактором и литконсультантом, наверняка подумала, что приведение явилось по ее душу, и улеглась на кафеле лестничной площадки.
Никогда бы Иван Петрович не оставил женщину в беспомощном состоянии, но только не в этом случае. Как он ее мог привести в чувство, если она, увидев его, отключилась? Еще раз увидит — может вообще коньки отбросить. Поэтому направился сразу к главному бухгалтеру.
Василий Иванович был знаменит на всю Москву тем, что не платил поэтам гонорар за повторяющиеся строки, в том числе авторам песен платил только за один припев. Бывало, Иван Петрович встречался с Василием Ивановичем рано утром на берегу останкинского пруда — любил главный бухгалтер купаться до самой поздней осени.
— Василий Иванович, привет! — ворвался Иван Где-то к нему. — Прошу рассчитаться со мной за книгу.
Главный бухгалтер поднял голову и оцепенел.
— Ты — живой, Иван Где-то? — непослушными, словно резиновыми губами спросил он.
— Я, я — Иван Где-то! Закопали в летаргическом состоянии. Все документы уничтожили, денег нет даже сфотографироваться на паспорт. Выручай, Василий Иванович…
— Ёшь твою двадцать, — сугубо по бухгалтерски выругался Василий Иванович. — Не мог придти в выплатной день, позавчера?
— Какой выплатной день, если в кармане ни копейки? Новый паспорт выписывают, а фотографий нет.
— А такой, что позавчера твоя вдова получила все твои денежки до копеечки.
— Не было у меня сроду никакой жены, откуда вдове взяться?
— Не скажи, — упрямо замотал головой Василий Иванович. — Лично документы проверял. Свидетельство о браке, свидетельство о смерти, решение суда о вступлении в правонаследование — все тип-топ. Я еще о тебе нехорошо подумал: «В убежденных холостяках числился, а женился на такой хабалке!»
— Мошенница она, более того — бандитка, мафиозо.
— Иван Петрович — это твои дела, разбирайся сам. По моим данным издательство должно тебе ноль-ноль рублей ноль-ноль копеек. Да и касса пуста. Крапулентин решил приватизировать издательский пансионат «Березовые веники-вареники», забрал всю наличность под отчет. Не мешай работать.
Оставался последний шанс — заначка в заветной папочке. В его комнате восседала Хинга Хфеминэ-Делячухадзе — известная поборница дамской детективной литературы. Прозвище у нее было Нечиталка, потому что она умудрялась вообще не читать рукописи, испытывая к ним непреодолимое отвращение, особенно, если автор был мужчина. Возле нее всегда роились получокнутые литераторши-феминистки, вот она и перепоручала им свою работу. Злые языки поговаривали, что ее феминизм стоял на прочном фундаменте лесбиянства, однако Иван Где-то считал это наветом женоненавистников — ну кто, любого пола, польстится на ее мощи?
Флагман издательского феминизма, завидев предыдущего обитателя комнаты, как кошка метнулась в угол, завизжала так, что у него в ушах зачесалось, и подняла по-кошачьи руки-лапки с ноготками наготове.
— Ты перестанешь орать? — закричал в свою очередь Иван Петрович и обматерил заядлую феминистку по высшему разряду.
Должно быть, отборная матерщина на феминисток вообще влияет благотворно, во всяком случае, Хинга выключила громкость, но из угла не вышла.
— Слухи насчет моей смерти оказались слишком преувеличены, — произнес знаменитую фразу Иван Петрович, но поскольку она принадлежала автору-мужчине, Нечиталка вряд ли была знакома с нею.
Он дернул верхний ящик стола — вместо скопища его всевозможных бумажек с записями сверкнувших в голове строк, записных книжек с телефонами и папки с новыми стихами, где находилась заветная заначка, теперь в нем находились ножницы и ножнички, пилочки, кусачки. Словно здесь была не редакция, а филиал святой инквизиции, ну и крема, лаки, духи, пудры и в завершение всего — несколько пачек денно и нощно рекламируемых прокладок.
— Где мои телефонные книжки, где папка с новыми стихами? Там у меня были еще и деньги!
— Я…я… не знаю…
— А кто должен знать… — и поэт пустил в ход такой крутой папирус из отборного мата, который на Нечиталку вновь подействовал, как крест на нечистого.
— Извините, я собрала все в мусорный мешок, а уборщица выбросила.
— Не читая — все в мусорный мешок?
— Извините, не могу же я в чужих вещах рыться. Это я считаю ниже своего достоинства.
— Ах, это ниже твоего достоинства………..- передать мои рукописи и записные книжки в комиссию по моему литературному наследству? Члены комиссии нашли бы заначку и хотя бы выпили за помин моей души.
— Сколько у вас было?
— Много, — отрезал он, памятуя о том, что муж у нее какой-то кидала-предприниматель.
