Дмитрий Савочкин - Марк Шейдер
Совсем.
Я не могу сказать, что видел Советский Союз на всех этапах его жизни и во всех проявлениях – да едва ли хоть один человек может этим похвастаться, – но мое детство целиком прошло здесь, так что помню я достаточно, чтобы сказать: жизнь заканчивается тогда, когда заканчивается вдохновение. Это относится к человеку, и это относится к стране.
Одно мое тело выползает из леса на обледенелое поле и направляется к тропинке, протоптанной любителями самогона, регулярно наведывающимися в поселок. Второе пытается завести машину, простоявшую на морозе почти сутки. Я вспоминаю Советский Союз, и в основном эти воспоминания не вдохновляют.
Хрущевки и разваливающиеся сталинки.
Пиво на разлив в трехлитровых банках.
Прокуренные тамбуры плацкартных вагонов.
Магазины, заставленные банками с кабачковой икрой и оцинкованными ведрами.
Очереди.
О-о-о, очереди!
Да это целая поэма!
Погодите, я вам сейчас расскажу.
Пока одно мое тело незаметно оглядывается, замечая двух мужиков, идущих за ним на большом расстоянии, а второе наконец-то завело свой поседевший «Пежо» и прогревает мотор, я вспоминаю советские очереди.
Моя мама стояла в очереди за сосисками. О том, что в магазине будут сосиски, весь микрорайон знал за день, а то и за несколько. Вопросов «какие сосиски» ни у кого не возникало, потому что сосиски были единственной разновидности: «молочные». И очередь за ними занимали с ночи. Мама вставала в четыре часа утра и была в очереди далеко не первой.
Ближе к рассвету будили меня – вся родня, всей семьей мы одевались и шли к магазину для того, чтобы присутствовать при открытии. Потому что, если при открытии родственников не было, а потом они неожиданно появлялись – это было подозрительно, и очередь могла не поверить тебе. Я, сонный, держал за руку бабушку, которая здоровалась с соседями, улыбалась магазинному грузчику, и ждал, когда можно будет пойти доспать.
Сразу после открытия можно был уходить – дальше снова стояла одна мама. Но она приблизительно оценивала время, когда подойдет ее очередь, и говорила нам, когда надо подойти. Или дедушка ходил туда-сюда, к очереди и обратно, и говорил: «Нет, еще не подошла». И когда очередь, наконец, подходила, мы неслись в магазин, чтобы показаться при покупке. Здоровенная людская толпа – весь магазин был пронизан длинной змейкой сосисочной очереди, а иногда еще и масляной, если в тот же день завозили масло (но в один день два дефицита завозили редко), – очередь опутывала пустые прилавки, безразличных грузчиков, контрольные весы, выходила на улицу и упиралась в пустырь. Мы проталкивались к самому колбасному прилавку, где нас уже ждала мама. Давали один килограмм в одни руки, и, таким образом, на пятерых членов семьи можно было взять пять килограмм сосисок.
Это были чертовски вкусные сосиски. Я думаю, люди, которые могут просто прийти в магазин и купить то, что им нужно, никогда не попробуют такой вкусной еды, как ели мы в это время. Еду надо выстрадать, только тогда она станет настоящим лакомством.
Совсем маленьких детей – иногда и постарше, иногда даже меня – родственники могли передавать дальше по очереди, если не слишком возмущались те, кто стоял позади. Младенцев все равно никто не различал, и на них могли получить дополнительный килограмм соседи или просто знакомые.
Одно мое тело все так же идет через поле, огромную белую пустыню, на краю которой видны домишки поселка, и его постепенно догоняют мужики, которые идут сзади, и я уже думаю, не надо ли мне насторожиться. В то время как второе разворачивается на машине и едет к заброшенным домам на востоке города. Среди них много погребов, выкопанных еще в советское время, – тогда каждый житель многоэтажки копал себе возле дома погреб.
В одном из этих погребов – то, что мне нужно.
И мне не понадобится ключ.
Я думаю о советских очередях, вспоминая, какой диковинный, потрясающий вид они иногда принимали.
Например, чтобы купить мебель, надо было не просто стать в очередь, а каждый день приезжать к мебельному магазину и подтверждать, что ты все еще в очереди. Раз в день из магазина – где все равно не было мебели, которая могла кому-нибудь понравиться, но куда ее могли в любой момент завезти, – выходил человек со списком и начинал зачитывать имена. Имена шли по номерам, и каждый знал свой номер и готовился отозваться, когда подходила его очередь.
Это называлось «отмечаться».
Если ты не приезжал – а отмечаться надо было в рабочее время, так что рано или поздно ты срывался, – тебя вычеркивали из списка. Все, кто шел в списке за тобой, подвигались в очереди на единицу вперед. Таким образом, очередь двигалась, хотя никто ничего не покупал.
Честно говоря, я даже не знаю, достаивал ли кто-нибудь когда-нибудь эту очередь до конца. Иногда мне кажется, что это была очередь ради очереди, чтобы доказать себе, что ты не хуже других, и у тебя тоже будет мебель, когда (и если) ее вдруг завезут.
Одно мое тело слышит шаги за спиной, даже этот еле заметный слой снега хрустит под ногами, и я решаю остановиться, пока второе тело подъезжает к заправке. Первое тело оправляется, расстегивает пуховик и делает вид, что его внимание поглощено чем-то в подкладке, пока два мужика догоняют его, а второе тело достает из багажника две пустые канистры. Мое первое тело поднимает голову, чтобы увидеть двух забойщиков из второй смены.
– О! – говорит оно.
– О! – говорят они. – Ты что, тоже за огненной водой?
Мое тело застегивает куртку и отвечает, что да, захотелось чего-то крепкого.
– Ты где, у бабы Клавы покупаешь? – спрашивают мужики, и мое тело кивает, что да, иногда у бабы Клавы. Как получится.
Мое второе тело просит залить полные канистры девяносто пятого.
Мужики хлопают мое первое тело по спине и начинают говорить о том, о чем всегда говорят шахтеры по пути за водкой. Похоже, они поняли, что я их заметил, и решили не прятаться.
Мое второе тело расплачивается, грузит канистры и садится в машину.
Когда грозы с моим первым телом приближаются к дому бабы Клавы, мое второе тело останавливает машину возле погребов между полуразваленных хрущевок.
И знаете что?
У меня навалом вдохновения.
Поскольку за моим первым телом пристально следят, значит, никто не следит за домом моего первого тела, за домом Ханны или за этим погребом.
Мое второе тело берет в руки канистры и подходит к отдушине, сделанной в виде маленькой трубы с крышей, торчащей из-под земли.
Как я уже говорил, ключ мне не понадобится.
Меня может кто-нибудь увидеть, но это уже неважно. Все это не будет иметь никакого значения после того, как я сожгу все запасы желтого порошка в городе.
Мое первое тело опрокидывает в рот пятьдесят грамм самогона-первача и улыбается, потому что мое второе тело в это время отрывает маленькую крышу от трубы и заливает бензин вниз, сначала одну канистру, а потом другую. Я все делаю быстро, бензин не успеет ни испариться, ни просочиться в дыры в фундаменте.
Одна из четырех моих рук клацает зажигалкой, поджигает первую попавшуюся в руки бумажку – это страница из моего собственного личного дела – и бросает ее вниз, в трубу. Оба моих рта в этот момент улыбаются.
От правых ушей до левых ушей.
В момент, когда мое первое тело опрокидывает в рот вторую стопку, мое второе тело видит пламя, вырывающееся из подземной трубы.
И я не знаю, действительно ли порошок имеет какое-то отношение к пещерным троллям и к тому, что все мы, как заводные игрушки, рыли какой-то туннель, смысла которого никто не понимал и не понимает до сих пор. Я не знаю, действительно ли тролли хотят обрушить весь наш мир под землю. Я не знаю вообще, пещерные ли это тролли, – может быть, тролли живут не в забое, а в больших киевских квартирах, заседают в парламенте и заставляют нас каждый день спускаться в забой не с помощью желтого порошка, а с помощью мифических зарплат, которые нам никогда не платят. Может быть, все эти президенты, министры, депутаты и губернаторы – на самом деле тролли, подчиняющие нас неизвестной мне и гораздо более мощной, чем желтый порошок, силой, а значит, мой маленький пожар ничего не изменит.
Но я чувствую вдохновение.
28
Ее зовут Клавдия Ермолаева, и ей нет дела ни до шахтеров, ни до ментов, ни до кого бы то ни было. Ее зовут Клавдия Ермолаева, и она только что похоронила своего мужа и двоих сыновей.
Пока одно мое тело, спалившее весь месячный городской запас желтого порошка, отправляется спать – все-таки первый в жизни укол шири не проходит бесследно, – мое второе тело собирается пить всю ночь напролет. К черту сон. Сон – это для сопляков. Настоящие мужики никогда не спят.
Мужа и сыновей Клавдии Федоровны завалило в копанке. Они как раз собрались устраиваться на другую работу – вроде бы где-то в городе отец нашел фирму, которой нужны менеджеры по продаже. Бог его знает, что оно такое, – но само слово «менеджер» для шахтера звучит как музыка.
