Игорь Боровиков - Час волка на берегу Лаврентий Палыча
И я до приезда моей будущей супруги Виктории умудрился уестествить аж двоих, хотя трусил при этом – не то слово! Однако, оприходовал смуглую длинноногую мулатку Фатму Зару, медсестру из госпиталя "Биртрария", и канающую под почти француженку, беленькую, крашенную блондиночку секретаршу-машинистку из той же больницы, которая мне представилась, как Фати. Потом то я узнал, что её звали
Фатиха. Так она, помнится, говорит в койке, между траханьем: "Месье
Олег, (она меня даже в койке звала "месье") арабы все такие саль, саль, саль (грязные, грязные), я их терпеть не могу. Я всю жизнь любила только европейцев, а муж у меня был немец!"
– Немец? – заинтересовался я, – как же его звали?
Она смутилась и говорит: "Махмуд" И тут же быстро добавила: "Но мама у него была немка". Оказывается, бабёнка просто не знала ни одного немецкого имени.
А с Фатмой Зарой я пережил одно незабываемое приключение. Дело в том, что квартиру для любовных утех уступил мне на несколько часов
Джафар, мой новый алжирский приятель студент. Жил он в огромном старом чисто парижского стиля здании с множеством внутренних лестниц, в самом центре на рю Изли, которая тогда, кажется, даже еще не была переименована в Ларби бен Мехди. И вот поднимаемся мы с
Фатмой Зарой в его квартиру, ключи от которой позвякивают у меня в кармане. Вдруг, гляжу, по соседней лестнице, соединенной с нашей общими внутренними окнами, крадется человек и явно нас выслеживает.
У меня, помнится, всё опустилось. Ну, – думаю, – абзац, дотрахался.
Конечно же, это кто-нибудь из советского посольства! Если бы такое случилось сейчас, то я бы точно коньки от страха отбросил. А об хоть каком-либо стоянии и речи бы идти не могло. Однако мне тогда и 28 лет еще не стукнуло. Самый возраст! Так что, как только мы оказались в квартире, выкинул я тут же из ума эту крадущуюся фигуру и всё сразу встало и поехало туда куда надо. Помнится часа четыре мы с ней кувыркались, позабыв обо все на свете..
Следующие же пару дней я специально туда ходил, чтобы найти того мужика, и нашел. Оказался он охранником греческого посольства, которое в этом самом здании и находилось. А в Греции в те годы правила военная хунта так называемых "черных полковников". Так охранник, видимо, увидел нас, постоянно озирающихся, и решил, что мы, блин, террористы и хотим в его посольство бомбу подложить в знак протеста против военной диктатуры…
Да там, Шурик, и покруче были дела. Правда, только мысленные. В мыслях-то я до мельчайших деталей продумал, как из этого Алжира слинять в Италию. Рейс там Алиталии в Рим почти в одно и то же время происходил, что и рейс Аэрофлота в Москву. Я и договорился с тем самым алжирским студентом-друганом, который мне квартиру для траханья предоставлял, что, мол, он оформится на Италию, а я на
Москву. А в последний момент уже в зале отлёта мы с ним в сортире посадочными талонами поменяемся. Я улечу в Италию, а он просто вернется домой, сказав, что улетать раздумал. Мало того, этот парень, Джафар, даже отказался принимать от меня какие-либо бабки за такую помощь. Заявил, что это – его гражданский долг.
Таким образом, всё было готово к уходу за кордон, а он не состоялся, ибо объявилась к тому моменту в моей жизни Вика, за что я ей безумнейше благодарен. В тысячу раз больше, чем за то, что сделала меня москвичом. С ужасом представляю себе реально существующую в каком-то измерении виртуальную ситуацию, где я этот дурной сон действительно выполняю и оказываюсь в 1968 году в Италии без малейшей надежды вернуться домой. И не проживу в России совершенно потрясающие двадцать лет:семидесятые и восьмидесятые годы.
В общем, спас Господь и с августа поселил мне в соседнюю комнату
Вику Погосову, с которой я как-то вдруг, словно это само собой разумелось, оказался сначала в одной койке, а через пару месяцев и в нашем консульском отделе, выполнявшим функции загса. Вика была студенткой знаменитого Московского института иностранных языков им.
Мориса Тореза, очаровательной двадцатилетней бакинской девочкой армяно-славянских кровей, с тонкой талией, шикарным бюстом, пышной темной копной волос, серыми глазами и московской пропиской.
Последняя, однако, клянусь, тогда мне была абсолютно безразлична.
Даже, наоборот, я очень любил Питер, терпеть не мог Москву, а главное в Ленинградском Интуристе меня ждали, а, вот, что мне делать в Москве, я совершенно себе не представлял.
Так что, спор, где жить, был единственный, который у нас на мгновенье возник, когда мы решили пожениться. Конечно же, уступил я и автоматически стал москвичом, вот так палец о палец не ударив, тогда как масса исключительно ушлых и проворных питерских ребят моего выпуска, которым я по лохости своей и в подметки не годился, задницу в клочья рвали, лишь бы обосноваться в Москве, но так и не обосновывались. Не выходило. А тут вышло само собой…
Написал я только что тебе, что спор тот был единственным, и соврал. Там еще один возник, да не просто спор, а драка. Самая настоящая. Ибо в результате Вика швырнула в меня будильником и чудом не попала. А произошел он оттого, что наши войска вошли в
Чехословакию. Я, естественно, устроил по этому поводу тихую (чтобы, не дай Бог, соседи в коридоре не услыхали) истерику. Начал заламывать руки и кричать шепотом: "Суки, сволочи! Позор! Позор!
Позор!" И вот именно тогда Вика впервые стала товарищем Погосовой, спокойно на мою истерику заявив: "Так этим чехам и надо! Правильно сделали!"
Я же ей говорю: "Ты сама сука и сволочь!" А она в меня будильником: бац! Ну и я ей приложил. Тут бы нам и разойтись подобру-поздорову и забыть друг друга. Мы же вместо этого, шепотом подравшись пяток минут, вдруг, сцепились, повалились и вместо дальнейшего выяснения отношений начали жутко самозабвенно трахаться.
По-моему за все десять лет нашей совместной супружеской жизни не было у нас с ней большей страсти, чем в день входа наших танков в
Прагу…
… Пройдет несколько лет и я, супруг товарища Погосовой, буду выходить из московского дома в Вешняках, садиться в припаркованный у подъезда мой собственный Жигуль, класть рядом на сиденье кассетный магнитофон, включать Азнавура и ехать в никуда. Просто ездить по
Москве без всякой цели, слушать La jeunesse и жутчайше тосковать по Питеру и по проведенной там молодости. А этот белый город на горе над Средиземном морем потом еще долго будет являться мне в снах, где его залитые солнцем улицы будут плавно перетекать в зассаные снега и дровяные сараи Лештукова переулка моего детства.
Так же, как сейчас здесь в Монреале мне снятся небоскребы нижнего города, улицы монреальского Старого порта, по которым я, как Веничка
Ерофеев, выхожу к Курскому вокзалу, вместо Кремля…
…И пробыл я жителем Москвы около двух десятков лет (правда, с полуторагодовалым перерывом, проведенном в Анголе). Почти столько же, сколько – ленинградцем. Вот именно потому я и говорю, что я – ленинградец московского разлива. А потом, двадцать-то лет спустя, оказался вообще там, где и мысли не имел оказаться. Стал подданным
Ея Величества королевы Елизаветы. И, вот, живу в стране, где меня абсолютно ничего не интересует. Ровным счетом ничего. А интересно мне лишь то, что происходит и происходило в нашем с тобой родном доме. Именно поэтому я совершенно не читаю никакую иноязычную прессу, не говоря о литературе, и не смотрю их фильмы. Уже лет шесть, наверное, с тех пор, как здесь, в Монреале, пооткрывались русские видеотеки, ни одного западного фильма не видел. (Титаник не в счет. Это не фильм, а высококлассный аттракцион)
Ну и естественно, кроме нескольких адвокатов, с которыми работаю, ни одного знакомого канадца у меня даже близко нет и не было. Просто они мне все вдруг стали неинтересны. А интересно мне, например, зачем летом 20-го года Врангель высаживал десант на Тамань в районе
Приморско-Ахтарска.
Многие наши ровесники в Канаде не общаются с местными жителями исключительно по причине языкового барьера, и весьма из-за этого страдают. У меня же такого барьера нет не только с англо или франко канадцами, но даже с латиноамериканцами и итальянцами, которых здесь тоже полно. Помнится, я как-то убеждал моего друга, синхронного переводчика Владимира Дьяконова, что один наш коллега не такой уж полный мудак, как утверждают, ибо тот на пяти языках говорит. На что
Дьяконов, скривившись, процедил: А толку? Хули он на них сказать-то может?
Так же и мне совершенно нечего сообщить канадцам на всех пяти языках, которыми я худо-бедно владею. Абсолютно любой разговор с ними, если его анализировать, сводится к знаменитому стихотворению
Агнии Барто: "А у нас в квартире газ. А у вас? А у нас – водопровод.
Вот!" Подставь на место газа и водопровода любые технические, климатические, социологические, культурные реалии нашего времени и, уверяю тебя, будет то же самое. Мне же такие разговоры вдруг стали неинтересны. Иногда ловлю себя на мысли, что с тех пор, как родная совейская власть, которую я так любил ругать иностранцам, рухнула, мне вообще больше не о чем говорить.
