Валери Тонг Куонг - Простишь – не простишь
У меня была цель: выучиться, найти хорошую работу, уехать подальше.
Неплохая для десятилетнего. В пятнадцать мог бы придумать и получше. В пятьдесят поздновато каяться…
Когда мама после нашего с ней единственного ужина в ресторане упрекнула меня в том, что я стал чужим, признаться, я даже обрадовался, хоть не подал вида. У меня нет ничего общего с жалкими рабами, безвольными и косными? Я выделяюсь среди быдла, что покупает дрянную одежонку в заводском магазине? Не нахожу общего языка с теми, кто читает лишь хронику происшествий, новости спорта и телепрограмму в местной газетке? Размалеванные грубые девицы в цветастых платьях и патлатые или обритые наголо парни в спортивных костюмах не по росту не признают меня своим? И отлично! Очень рад! Горжусь собой!
Мой сын разбился, получил серьезную травму. Лишь тогда все иллюзии рассыпались в прах.
Я понял, что сам – то еще быдло. Нет, я в сто раз хуже их всех, вместе взятых. Грязный обманщик! Прикинулся приличным человеком. На деле только костюм на мне хорош. Всех осуждал… На себя бы посмотрел!
Может быть, мама перестала мне писать не из равнодушия, не от обиды.
Боялась, что Мило станет стыдиться своей бабушки? Вряд ли!
Просто первая догадалась, что ее сын – слабак. Врет себе почем зря. В этой жизни ничего не заслужишь, ничего не присвоишь. Особенно любовь.
Я не позвонил заранее, не предупредил, что приеду. Мама решит: «Совсем зазнался! Думает, у старухи дел никаких, лежит на боку с утра до ночи, можно заявиться не спросясь, ей, мол, все едино!»
На самом деле я боялся, что она не захочет меня видеть.
Вот бы мама обняла меня, приласкала, утешила:
– Сынок, мальчик мой, я больше не сержусь, понимаю, что ты не со зла, что ты не хотел. Немало горя тебе выпало, ты справлялся как мог. Не кори себя. Пережить в десять лет смерть отца – не шутка!
Вот бы мама сказала, что я не такой уж мерзавец.
Я бросился к тебе, потому что мы – единственные свидетели той трагедии.
Потому что ты одна в силах меня спасти.
С тех пор как я уехал, ничего не изменилось. Время застыло. Одинаковые унылые многоэтажные дома разбросаны кое-как, будто ребенок не убрал с пола конструктор. Только увеличились лужи на тротуаре, да плющ добрался до пятого этажа.
Дети носятся и смеются, как мы когда-то. У подъездов припаркованы дешевые тачки. Шум, гам, состязание: чье радио всех перекричит.
После смерти отца у нас дома воцарилась тишина. Соседи глядели с сочувствием, но чаще отводили глаза. Булочница потрепала меня по плечу. В школе я получил незаслуженно высокую оценку за диктант, а внизу учитель приписал: «Держись, не сдавайся!»
Позвонил. Услышал неторопливые шаги в прихожей. Неужели мама все еще носит те страшные драные махровые тапки?
– Кто там? – спросил низкий женский голос.
Не мамин. Это сестра, Симона. Ее ни с кем не спутаешь.
– Лино.
Дверь приоткрылась. Некоторое время сестра молча стояла на пороге, рассматривала меня. В белоснежном чистом фартуке, с деревянной ложкой в руке. Мы оба удивились. Не ожидали друг друга встретить, не знали, как постарели. В памяти всплывал совсем другой образ. Теперь Симона располнела, стала блондинкой, коротко стриглась, не злоупотребляла косметикой. Ну а я здорово опустился, чего уж там…
– Выглядишь неважно, – хмыкнула она, догадываясь, что со мной не так.
Отодвинулась, позволила войти. Я знал, что не радую глаз. Щеки ввалились, черные круги под глазами, весь сморщился, пожелтел, поседел, волосы торчат во все стороны, на голове – воронье гнездо.
Сестра с тяжким вздохом повесила мое пальто.
– Запил, да?
Я не пил неделю, однако запах перегара долго не отстает. Сама знаешь, Симона. Отвратительная едкая вонь въедается в кожу, пропитывает насквозь. Можно часами стоять под душем, от нее не отмоешься.
– Был грех. А ты что тут делаешь? Где мама?
– Мама лежит, не встает. Я хожу за ней. Сегодня четверг, мой день.
Вот и кухня. На столе кипа всяких бумажек – рецепты, результаты анализов, эпикриз, письма от благотворительных обществ.
– Боже, Симона…
– Маму летом сбила машина. В начале августа. Две недели назад ее выписали из больницы. Состояние неважное, но дома и стены помогают. Ударилась головой, там гематома, так что онемела она и ходить почти не может. Врач физкультурный к ней ходит. Но пока сдвигов нет. Не повезло, что и говорить.
Сестра глянула на меня с опаской.
– Не скандаль, ладно? Мы правда пытались до тебя дозвониться, но ты отдыхать уехал или номер сменил, а твоего мобильного никто не помнит. Помучились, да и рукой махнули. Поставь себя на наше место: до того ли нам было? Мы и без твоих денег прекрасно за мамой ухаживаем: приходим поочередно, а в воскресенье вся семья тут, дети, внуки. Мы ее не бросаем. Она выдюжит, вот увидишь!
Иногда так много разного хочешь сказать, что не знаешь, с чего начать, и немеешь.
Иногда испытываешь сразу столько противоречивых чувств, что голова идет кругом.
Жизнь берет тебя за горло, бьет башкой о бетонную стену. Ведь прежних уроков ты не усвоил, предостережений не уловил.
Симона наполнила два стакана водой из-под крана.
– Ты ведь ничего не знал, случайно заглянул…
– Случайностей не бывает. Есть только причины и следствия.
– Не понимаю, о чем ты. Присядь-ка. Тебе плохо? Да ты белей моего фартука!
В грудной клетке бились две раненые птицы, Мило и мама, окровавленные, испуганные, безумные.
– Травмы, черепно-мозговые травмы. Мы все связаны, Симона. Неотделимы друг от друга.
Сестра подошла поближе, ее взгляд потеплел, от враждебности не осталось и следа. Долгое время она считала меня чужим, высокомерным, холодным, черствым, а тут вдруг увидела помятого, слабого, испуганного, загнанного старшего брата.
Она догадалась, что удача от меня отвернулась, хоть и не знала, до какой степени. Я сам погубил свою жизнь, искалечил Маргерит, Мило, Селесту… Жанна права: я действительно недостоин поднять шарф ее дочери…
– Садись и рассказывай, – велела Симона. – Что случилось?
– Что случилось, спрашиваешь… Папа умер!
– А то я не знаю.
– Нет, ты правда не знаешь. Я хотел как лучше. Мечтал вырваться из порочного круга. Ведь отец покончил с собой, болезнь тут ни при чем. Пойми, с этим трудно смириться. Только мы с мамой знали. Мне было десять… Всего-то. Прости, что не пощадил тебя, не подготовил… Ляпнул так сразу. Но с его самоубийства все и началось. Адские челюсти сомкнулись тогда и смыкаются снова, а мне вот-вот тоже стукнет пятьдесят. Чертовы шестеренки крутятся медленно, но верно. Беспощадно. Отец сдался, махнул на все рукой. Не алкоголь его доконал, не сердце, не больная печень. Врач придумал эту сказку, чтобы помочь маме, чтобы защитить вас, детей. Я долгие годы бился, не хотел сдаваться, как он. Карабкался, спасался от его участи. Ты спросишь: «Ну и как? Сумел?» Ничего у меня не вышло, Симона. Я не только предал всех вас, я и свою семью не сберег, она распалась… Мой сын, мой ненаглядный Мило, лежит в больнице с проломленным черепом, совсем как мама… Говоришь: «Случайно заглянул». Не случайно. Я приехал попросить у мамы прощения. Помириться со всеми вами. И простить несчастного папу за вечную жестокую боль, с которой живу. Вы – мое единственное спасение. Без горькой правды ты бы не смогла меня понять, поверь, хоть мне жаль, что и тебе теперь больно.
Сестра терпеливо выслушала меня. Сочувственно потрепала по руке. Смущенно потупилась, затем огляделась по сторонам в раздумье, соображала, как сказать поделикатнее. Ничего не придумала и досадливо поморщилась.
– Бедняга Лино, тебе не за что извиняться. Не за правду об отце, уж точно. Мы все в курсе, давным-давно знаем. Живем с этим, тоже боремся, не сдаемся. Неужели ты думал, что мама за столько лет ничего не расскажет, будет хранить тайну? Ты у нас астронавт, улетел к далеким галактикам, а мы, простые смертные, остались на грешной земле, грязь месим. Все устроились на папин завод, только Нелли – продавщицей. Обуви, само собой. Но речь не о том. Как-то раз возвращается Карло со смены странный какой-то, девятнадцать лет ему было. С мамой не поздоровался, заперся у себя и не открывает. Мать перепугалась, давай всех обзванивать. Меня с работы выдернула, Нелли от Фабриса примчалась, Марио из соседнего квартала, он там квартиру снимал. Поняли: дело дрянь. Марио вышиб дверь. Кошмар полный! Карло на полу, пена изо рта, кругом пивные банки и пустой пузырек. Таблеток наглотался! Едва спасли. Бригадир, старый пердун, за человека его не считал, замучил совсем. Сказал: «Иди, убей себя, как отец. Никто не заплачет!»
– Да я бы его…
– Вот-вот. Мать как взвоет, как закричит: «Не дождетесь! Не отдам вам сына! Мужа довели, сволочи, а этого не получите!» Ревьмя ревела. Так мы и узнали. Потом уж все нам растолковала подробно. Про самоубийство, про то, что ты один вышел в люди, а нас ей спасти от проклятого завода не удалось. Винилась перед нами, а я ей: «Ма, ты чего? Куда нам было деваться? Где бы ты денег взяла на переезд? Ты тут вообще ни при чем». Это наша жизнь, жалеть не о чем, да и поздно. Назад не воротишься, не выучишься, как ты. Знаешь, мы по молодости лет на тебя дивились: «И охота Лино над книжками корпеть, в библиотеках гнить, лучше бы кайф ловил вместе с нами!» Ведь знать не знали, как папа умер. А за сиротами никто не смотрит, мы и радовались, гуляли от души. Свободные как ветер, пустились во все тяжкие. Ты вставал ни свет ни заря, волочил пуды книг. Мы же дрыхли в свое удовольствие. Все на свете проспали. Ты и не пытался нас растолкать, заметь! Ладно, чего уж там! По-разному сложилось, вот и все. Зато мы того гада спихнули. Представляешь? Сплотились, ощетинились, сжали кулаки. Злые как черти. Собрали подписи, опросили свидетелей, связались с профсоюзом. Борьба в шестидесятые принесла плоды. Рабочий класс – великая сила! Весь завод встал. Не было еще закона о моральном ущербе, но издеваться над собой мы не позволили. Подлого засранца выкинули с волчьим билетом. Тут такой праздник был! Все на улицах плясали, веселились как бешеные. Отомстили мы за отца. Не сидели сложа руки.
