Сандро Веронези - Сила прошлого
— Не напирайте! — кричит мой прыщавый приятель. Потом опять обращается ко мне: — Лежи спокойно. Дыши медленно. Не двигайся.
На нем нелепая голубая курточка. Куда он собрался, чёрт возьми, в таком наряде?
— Нога. Не прикасайтесь к его ноге!
Кто это сказал? Какая нога? Я двигаю обеими, сперва одной, — потом другой, мне кажется, с ногами в порядке. Больше того, у меня вообще все в порядке, я не чувствую никакой боли.
— Лежи смирно. Не двигайся…
— Я проверял ноги, — говорю. — Ничего с ними нет.
— Отлично. А теперь не шевелись.
— … каждый божий день здесь авария…
— … мамочки, вот бедняга…
— … тут давно нужен светофор…
— … а он даже не затормозил…
— … поставили бы хоть знак "Стоп”…
— … головой ударился…
Головой? Пытаюсь притронуться к голове — ааа! В плече такая боль, что у меня перехватывает дыхание.
Боль, слава богу, сразу проходит.
— Не двигайся, — повторяет прыщавый.
Плечо. Я повредил левое плечо, что вполне понятно: я им врезался в такси. Пытаюсь скосить на него глаза: крови нет, пиджак не порван…
— Остановите движение…
— Дайте им проехать…
— Отойдите назад…
— Пройдите вперед…
— Перенесем его отсюда…
— Не притрагивайтесь к нему…
Лежу, не двигаясь — боль была такая жуткая, что повторения мне не хочется. Закрываю глаза. Однажды мы сделали наоборот: Анна пошла за газетами и пиццей, а я остался с Франческино на террасе. Мы помахали друг другу, поменявшись местами. Это было прекрасно.
— Эй, ты меня слышишь? Не спи.
Я сразу же открываю глаза. Лицо в прыщах все там же, в двух сантиметрах от меня.
— И не думаю, — отвечаю.
Мне удается притронуться к своему лицу, каким-то неестественным образом вывернув руку из-под головы и изо всех сил стараясь не пошевелить другой. Лицо вроде тоже в порядке. Голова не болит, шлем по-прежнему на мне.
— Не шевелись, — это опять он.
— Послушайте, со мной все в порядке. Вероятно, сломано плечо. Ноги и голова в порядке…
Он смотрит на меня озадаченно и молчит. Делает что-то руками, мне не видно что, справа.
— … я даже его не видел…
— … ударился головой…
— … ноги сломаны…
— Вы поняли? — говорю я. — Скажите им: только плечо.
— Хорошо, только не шевелись.
И продолжает дышать мне в лицо. Кто он, черт побери, в этой дурацкой голубой куртке? С какой стати он тут распоряжается, и что это за греческий хор на заднем плане? Пытаюсь отвести как можно дальше в сторону глаза и даже немного поворачиваю голову, чтобы опять увидеть небо, эти странные очертания предметов, этот свет, но его лицо все заслоняет.
— Простите, вы доктор? — спрашиваю я.
Ни слова в ответ, исчез. На его месте теперь другой, постарше, с бледным растерянным лицом и глуповатым взглядом.
— Нет, я таксист.
Ага, виновник. Тяжело дышит, вижу, как его живот ходит ходуном в нескольких сантиметрах от моих глаз. Должно быть, стоит на коленях. Смотрит на меня с состраданием, несчастный. Видно, его проняло, понял, что он натворил. Вся эта кутерьма, думает наверно, по его вине. Мне приходит в голову безумная мысль: а вдруг это то самое такси, в которое села та женщина, “Куба-22”? Что, если она здесь, поблизости, ошеломлена случившимся и еще не поняла, что пострадавший — это я? Что, если она сейчас это поймет и наклонится надо мной, обдав запахом моря, и снова расплачется, обнимая меня и шепча “бедняжка”, а потом поедет со мной в больницу?
Нет, этого быть не может. Прошло слишком много времени. И потом, такого не бывает, не бывает, не бывает…
Таксист с убитым видом продолжает нести около меня стражу, тяжело дыша. Должно быть, он не на шутку напуган тем, что натворил.
— Знаете, иной раз… — но что я хочу ему сказать? — Думаешь, что…
Я что, собрался его утешать? Я — его?
— Лежи спокойно, не двигайся, — говорит теперь и он. — Сейчас приедет скорая…
— … стекло вдребезги…
— … он не двигается…
— … двигается, еще как…
— … здорово ему досталось…
— Не слушайте их, — шепчу я. — Они все преувеличивают. Я всего лишь сломал плечо. Если у меня на лице кровь, так это от бритья. Есть у меня кровь на лице?
— Нету.
Приличный мужик, должно быть. Чей-то лучший друг, должно быть. Должно быть, приобрел себе домик в Нуово Саларио,[78] по ипотеке, которую закончит выплачивать в 2010 году. Должно быть, он об этом и думал, когда, не глядя, лез на перекресток — о том, что будет, когда…
— Растяпа ты, парень, — говорит он мне, — ты что, не видел знак?
— Какой знак?
— Уступить дорогу, — и показывает куда-то направо.
Что, что, что? Как это “Уступить дорогу"? Приподнимаюсь, хочу повернуться, но ничего не выходит, боль кидает меня назад.
— Вон там, чуть пониже…
Как это “Уступить дорогу”?
— … Каждый божий день авария…
— … Не видно, хоть ты тресни…
— … Еще бы, там сплошные заросли…
— … Сколько раз писали по этому поводу в мэрию…
Чего не видно? Какие заросли? Что все это значит?
Я приподнимаюсь, наплевать на боль; потихоньку, медленно, извиваясь на асфальте, как змея, пытаюсь повернуться так, чтобы плечо этого не заметило — оно заметило, еще как — потом опираюсь на здоровый локоть, нахожу и принимаю позу, может, несколько томную, но надежную, и, главное, не больно — только мурашки по всему телу и невыносимо жарко: теперь я могу смотреть прямо. Теперь я могу смотреть туда, куда показывал водитель такси.
— Не поднимайся, лежи…
Я вижу его сразу. На обочине дороги, по которой я ехал, недалеко от перекрестка, на сером железном столбе, действительно полускрытый ветками платана, которые свешиваются прямо перед ним…
— Кому говорят, лежи…
… красно-белый треугольник, черт, предупредительный знак, предписывающий уступить дорогу. Я был справа, но при этом должен был уступить дорогу ему. Это же абсурд, я же тут езжу много лет и ни разу его не видел; вдобавок, нет ни малейшего резона менять именно здесь правила дорожного движения: две равнозначные дороги, а та, по которой я ехал, несомненно, более…
— Хочешь воды?
Рука, в руке бумажный стаканчик. Еще одно лицо, толстое, румяное, крупное, даже монументальное, лицо Фальстафа.
— Попей…
Во рту у меня и правда пересохло, мучит жажда. Осторожно вытягиваю шею, навстречу движется рука Фальстафа со стаканчиком.
— Остановитесь! Что вы делаете? — голос прыщавого.
Рука со стаканом отдергивается.
— Ничего ему не давайте! Не притрагивайтесь к нему!
Стакан исчез, вместе с ним Фальстаф. Перед глазами мелькают только икры, джинсы, мобильники на поясе, взопревшие животы.
— Ему пить хочется, жажда у него…
Нет, подлый толстяк, это ложь: я не хотел ровным счетом ничего. Я даже не знал, что у меня жажда, пока не увидел воду. А вот теперь я действительно хочу пить…
— Вы разве не видели по телевизору, как раз вчера показывали?
— Чего?
— Там говорили: никогда не передвигать тех, кто получил травму, ничего не давать до прибытия скорой…
— Глоток воды, что с него будет?..
Фу! Ну и помощнички! Да и жертва ничуть не лучше. Какой позор, какой невыносимый позор — возлежу посреди перекрестка в позе Помпея, пригвожден к асфальту дротиком, угодившим мне в плечо после столкновения с такси по моей вине. Как мгновенно, черт побери, все предстает в другом свете, когда ты оказываешься неправ. Мне было так уютно в роли жертвы, так приятно чувствовать себя невинным страдальцем, так сладостно сетовать на злую судьбу, тешить и баюкать себя историей героя без страха и упрека, на которого обрушился весь мир с его несправедливостью, героя непонятого, оскорбленного в лучших чувствах и, к тому же, жестоко изувеченного — как же приятно рассказывать себе эту историю снова, спустя столько лет (с юношеских лет со мной такого не приключалось). Но если вина моя, это все меняет: раз я не жертва, значит я просто шляпа — не заметил знак и врезался в машину, у которой было преимущество. Позор, что еще скажешь. Теперь я никто: цена мне такая же, как дырке в асфальте, которую проделали водители, выезжающие из верхнего яруса гаража, не снижая скорости — номерной знак задевает землю, гнется, а придурковатый сторож отрывает глаза от “Спортивного курьера” и бормочет про себя: “еще один”…
