Владимир Спектр - Русский жиголо
Я не очень расстраиваюсь, ведь то, что я внезапно поддался слабости и поверил в невозможное, тоже является всего лишь игрой. Вернее, частью Большой Игры, придуманной мною для себя самого.
И без нее моя жизнь была бы совсем невыносима.
В номере звонит телефон. Я не подхожу, ведь мне никто не нужен, я самодостаточен, впрочем, возможно, это всего лишь слово на букву «С». Так или иначе, телефон надрывается, но мне наплевать, мне плевать, детка, мне и правда никто не нужен, или, наоборот, это я никому не нужен, как бы там ни было, плевать, я не собираюсь отвечать на звонки, а Веронику пусть ищут по мобильному.
Телефон не умолкает, я испытываю все больше и больше раздражения. Ну, и кому там приспичило?! Наконец, приходится взять трубку.
Голос на том конце телефонной линии мигом приводит меня в ступорозное состояние:
– Чего так долго к телефону идешь? – вместо приветствия говорит Тимофей.
Я молчу, пытаюсь унять дрожь, внезапно охватившую меня.
– Мамочка отправилась на встречу со своим генетическим отпрыском, да, Филипп?
Я молчу, не хватало еще подыгрывать этому психу.
– А чем занято брошеное дитя?
– Я только проснулся, – хмуро бормочу я.
– Да, я так и думал, – хихикает Тимофей, – ты не из тех, кто рано встает. Ты, кстати, как, после нашей встречи, восстановился?
– Да вроде нормально, – говорю я, а сам думаю, что зря я до сих пор ничего не сказал Веронике. Тогда бы мы вместе придумали алгоритм действий с этим лысым психом, выбрали бы правильную модель поведения.
– Что звонишь? – спрашиваю как можно более неприязненно.
– Раз мамочки нет дома, детки могут пошалить, – этот убогий явно настроен юмористично, – детки могут порыться у нее в сумочке.
– Что? – от волнения у меня першит в горле.
– Что слышал! – голос Тимофея вдруг становится похожим на злобный клекот. – Давай напрягись. Поройся, устрой ей обыск, на хуй. Мне нужна ее записная книжка. Не та, которой она обычно пользуется, а такая маленькая, Moleskinе, из зеленой кожи.
Я вспоминаю этот маленький блокнотик. Вероника обычно таскала его всегда с собой, но я никогда не видел, чтобы она хоть раз пользовалась им.
– Я думал, она пустая, эта книжка.
– Мне не интересно, что ты там думал, – шипит Тимофей, – давай поищи ее. А как найдешь, сразу перезвони на трубу.
Он кладет трубку, и первая моя мысль – набрать Веронике и рассказать обо всем. Что я за тупица, что так до сих пор и не рассказал о происшедшем?
Я набираю номер, но в самый последний момент спохватываюсь, ведь его наверняка прослушивают. Возможно, прослушка есть и здесь, в гостинице. Ну, тогда я молодец, что ничего не ляпнул. Хотя, надо было сделать это где-нибудь. В кафе или хотя бы вчера вечером, пока мы гуляли по Сохо.
Ладно, что уж теперь, раньше надо было думать. Встречусь с Вероникой и все расскажу.
В конце концов, даже если в словах Тимофея и есть доля правды, даже если способы наживы у Вероники не совсем законны, даже если она полномочный представитель Триады в Москве, что мне с того? Я хочу жениться не на этом лысом ментовском извращенце и даже не на своей бедной Родине, плевать я на нее хотел, а на Веронике, так что получается, надо мне держаться с ней вместе, будь она хоть самим исчадием ада, в самые тяжелые времена быть с ней.
А узнать, что там в этой книжечке написано, все же стоит. Ну так, на всякий случай.
И вот уже через полчаса скрупулезных поисков я смотрю на нее – обыкновенная такая записная книжка из тисненой кожи, даже не потрепанная. Ну и что же за секреты она в себе хранит?
С каким-то детским благоговейным интересом открываю и вижу колонки цифр, всевозможные комбинации четверок, шестерок и девяток, убористо написанные на нескольких страницах.
Надо же, а ведь я до сих пор не видел ее почерка, что ж, немудрено, в наше время люди предпочитают набирать текст в ворде, отправлять письма по электронной почте, даже любовные записки обернулись SMS.
Цифры занимают почти всю тетрадку, с первого и до последнего листа, и только в конце, на внутренней стороне обложки значится такой текст:
Обряд посвящения:
– за неделю до обряда три раза в день есть мясо, не меньше 300 г за разовый прием пищи, птица или рыба недопустимы;
– за шесть часов до обряда, во время него и в течение шести часов после концентрировать в себе ненависть к миру, ко всему, что вокруг и внутри, – таким образом, чтобы кульминация ее силы пришлась на время проведения обряда, а после постепенно сошла на нет;
– во время обряда обмазать лицо кровью мертвеца. Мужчина использует женскую кровь, а женщина мужскую, детская кровь в данном обряде неприменима;
– во время обряда есть ногти мертвеца, можно просто проглотить и запить небольшим количеством воды.
Я перечитываю текст снова и снова. Ощущение такое, будто еще мгновение, и я в обморок упаду. Тошнит, перед глазами круги. Что же это за чертовщина такая?
Вот именно – чертовщина.
Телефон звонит снова, я вздрагиваю и буквально заставляю себя поднять трубку.
– Ну, что? – развязный голос моего недавнего знакомого просто выводит из себя. – Чего завис-то?
– В смысле? – бывают в жизни моменты, когда подсознательно хочется стать как можно тупее.
– Нашел?
– Нет, – я лгу, а на лбу вдруг появляется испарина, – нет нигде.
– Ага, – говорит Тимофей, – а ты часом не пиздишь?
Я молчу и думаю, что в своей жизни я частенько обманывал, но никогда еще вранье не давалось мне с таким трудом. И все дело не в муках совести, а в банальной моей трусости. Я оказался один в жуткой заварухе, быть может, я просто схожу с ума, вокруг только враги, мне жутко страшно и хочется домой, в Москву, в родительский дом, и чтобы мне было восемь лет.
В этот момент у меня звонит мобильный.
– Слушай, – выдавливаю я, – мы так не договаривались.
– В смысле?
– В том смысле, что ты не имеешь права мне хамить.
Тимофей молчит, видно, озадаченный моим внезапным отпором.
– Я посмотрел, где возможно, – продолжаю, и мне становится вдруг значительно легче, – нигде ничего нет. Так что, увы.
– Ага… – снова тянет Тимофей.
– Да, – поддакиваю я.
Мобильный звонит снова.
– Извини, – говорю я, – у меня второй звонок. И кладу трубку, не дожидаясь ответа.
26
Это место лишь условно можно назвать пабом, оно больше похоже на один из тех дорогих, но безликих винных баров, что растиражировали по всему миру предприимчивые французы. Все вокруг белое, стены и пол, полированные столики и барная стойка, словно ресепшен в дорогой стоматологической клинике, – такая же чистая и сдержанная, никаких тебе пивных пятен или потертостей – сплошь хром и стекло. Музыка слышна еле-еле, по-моему, ранний Soul Ballet, ну или тому подобная расслабуха, народу почти нет, так, только пара столиков еще занята.
Вероника расположилась в самом темном углу, что неудивительно – выглядит-то она не очень. Перед ней полупустой бокал виски, тлеющая сигарета намертво зажата в руке.
– И какой же это по счету? – киваю я на бокал.
– Пятый, – она разводит руками, словно и сама удивлена такому количеству выпитого в это время дня.
– Что, – я сажусь рядом и оглядываюсь в поисках официантки, а заодно проверяю, не следит ли кто за нами, – разговор не получился?
Меня немного трясет, словно я простудился.
– Типа того, – вяло кивает Вероника, – считай, что его просто не было. Сидели и тупо молчали.
– Ну да, ну да, – еле слышно бормочу я, так просто, чтобы не молчать.
– Ощущение было, будто мы из разных миров, представляешь? – говорит Вероника.
– Ну, в каком-то смысле, – киваю я, – так оно, наверное, и есть.
Она резко вскидывает голову, смотрит на меня зло, такое ощущение, что еще секунда, и она выплеснет мне в лицо остатки вискаря, с криком и матом запустит мне в голову самим стаканом.
Я инстинктивно втягиваю голову в плечи, ежусь в своей темно-серой олимпийке Maharishi.
– Наверное, – вместо этого обреченно шепчет она, – наверное.
Она залпом допивает свой чивас и с сомнением смотрит на появившуюся рядом коренастую девицу в черном переднике и белой блузке.
– Не надо больше, – говорю я Веронике, – в таком состоянии алкоголь только ухудшит твое положение.
– Он помогает мне снять напряжение, – упорствует она, но безынициативно, тут же сникая.
У меня совсем нет аппетита, я смотрю в меню, но так ничего и не заказываю, отрицательно качаю головой и надеваю на глаза темные очки Dior. Они зеркальные.
Вероника видит в отражении себя, бледную и старую, морщится, хочет что-то сказать, быть может, попросить меня снять их, но так и не находит в себе сил.
– Ты уж прости, – говорю я, когда официантка разочарованно отходит от нас, – но мне надо у тебя кое-что спросить.
