Николай Крыщук - Кругами рая
Стиль поведения отца можно было определить как «я люблю вас, но не будем сегодня целоваться». Внимательный Герцен отметил в своей биографии момент, когда он научился говорить о чувствах. Отец никогда не говорил о чувствах, и научиться этому в его присутствии было невозможно. Алеша привык к этому как к данности. Чувства подразумевались. Изъявление их, напротив, могло все порушить и повернуть в пошлость. И хотя это был не приказ, а манера, к тому же принятая добровольно, он чувствовал, что его словно лишили какого-то органа, при котором со всем в жизни управляться было бы проще и естественней. Даже первая любовь не смогла изменить эту манеру, которая со временем стала, как водится, его натурой.
С годами соперничество с отцом представлялось все более безнадежным, но Алексей продолжал внутренне зависеть от него, то есть не мог простить ему что-то большее, чем факт собственного появления на свет.
В следующей жизни я буду зеленщиком, решил Гриня. Продавать зелень. Буду печь картофельные пирожки и продавать их. Шить детские шубки из китайского кролика и тоже продавать. По цене ниже, чем государственная. Государство, я думаю, еще останется. Меня будут бить торговцы и морально поддерживать народ.
Книжные переплеты – достойное занятие непритязательного ума. И этим ремеслом овладею. Я буду много есть, буду толстым, и все решат, что я добрый. Так оно и будет. И если мимо меня пройдет серьезно задумавшийся о жизни человек с дрелью, я подарю ему морковку и улыбнусь.
Я полюблю накачивать шины незадачливым велосипедистам за просто так. Стану незаменимым перебирателем гречки у родных. Отважусь попросить руку принцессы и получу отказ. Все окрестные пьяницы будут моими лучшими друзьями, хотя в следующей жизни я не буду пить.
Я стану неформальным мэром города и никогда про это не узнаю. В сорок лет побегу за бабочкой, и упаду, и сломаю ногу, и меня все будут жалеть. Моя мама переживет меня, а жена будет смотреть в рот, как дантист. О детях я уже не говорю.
А друзья! Я забыл о друзьях. У каждого я буду проводить один день в году, и этот день будет помечен у них в календаре. Потому что я буду незаменимый исповедник детей и превосходный рассказчик.
Мы непременно встретимся в будущей жизни. Я буду покачиваться на арбузных корках, типа стареющий скейтист. Ты подплывешь, типа нервная байдарка. И, конечно, спросишь по-английски, оглядываясь неопределенно:
– Как вам это нравится?
А я, конечно, отвечу по-французски, широко улыбаясь:
– Для вас все бесплатно.
И мы опять с тобой не найдем общего языка.Глава восьмая
АЛЕКСЕЙ ВСТРЕЧАЕТ ЧЕЛОВЕКА ВСЕЛЕННОЙ, ДАРИТ КСЮШЕ КУСТ ВЕРЕСКА, ПЫТАЕТСЯ НАЙТИ ОБЩИЙ ЯЗЫК С «ДИКИМ РЕБЕНКОМ», ПРИЗНАЕТСЯ В НЕЛЮБВИ К ТЕАТРУ И В КОНЦЕ КОНЦОВ ПАДАЕТ БЕЗ СИЛ
В мыслях об отце Алексей не сразу заметил, что между пустующими летними корпусами и сторонящимися друг друга мачтовыми соснами слоняется небольшого роста мужичок в цветной вязаной курточке на молнии. Казалось, хозяин с курткой были одного возраста, давно успели подружиться и не расставались даже ночью. И сам хозяин, как скоро стало понятно, не просто слонялся, но исполнял какой-то широко задуманный танец: запрыгивал под кусты, ловко огибал сосны и заинтересованно смотрел в небо, ожидая, что за ним вот-вот должны прилететь. При этом он нечто насвистывал, что чье-то близкое, любвеобильное сердце могло, вероятно, счесть за мелодию. Но Алексей почему-то знал, что такого сердца тот пока не встретил.
В руках у человечка была еловая ветка, такая большая, что, будь она в руках ребенка, непременно потянула бы его на землю. Но мужичок с ловкой и необъяснимой поспешностью отрывал от нее кислые, салатного цвета побеги, закидывал их в рот и, зажмурившись, жевал.
Почему-то стало ясно, что широко задуманный танец предполагал площадкой всю нашу землю. Окончание его лет через десять увидят, быть может, в Австралии. Да и тогда нельзя будет сказать с уверенностью, что это конец представления.
Существо с вселенской пропиской сейчас совершало ритуальный дневной дозор. Оно шло вдоль кустов и пересчитывало их детективным шепотом. У избранных останавливалось, перебирало листья, теребило их и разглаживало. Казалось, оно проверяет сокрушительную работу жучков и гусениц, за последствия которой несло перед кем-то высшим служебную ответственность.
На Алексея существо не обращало никакого внимания, видимо, не считая его явлением природы.
Это был парень лет двадцати пяти, с почти белыми волосами и лицом карикатурного черта, которое иногда вырезают на курительных трубках. Бородка у него была негустая, младенчески светилась и таяла на солнце. Глаза за сильными очками казались беспомощными, но при этом хитроватыми и не совсем добрыми. Во всем облике человека ничто не говорило о том, что предыдущую, да и все прочие ночи он провел в постели.
Куда и откуда шел этот человек вселенной, где жил, чем питался, не знал, быть может, никто. Это роднит сумасшедших с лесными зверями, которые редко стремятся попасть на глаза человеку. Еще реже можно встретить смерть зверя. До того вороны выклюют его глаза и печень, остальное же быстро докончат енот и лиса.* * *Территория детского сада давно кончилась, сумасшедший внезапно, как и возник, исчез по своим экологическим делам. Алексей шел по лесу, в котором неизвестно как очутился, и гадал, в какой стороне находится поселок.
Лес, даже в такой косой солнечный день, берег свой сумрак. Алексей шел крадучись. И не только потому, что, убежав от всех, свыкся с этой повадкой, но потому, что в лесу он терялся не меньше, чем перед людьми. Больше даже, потому что навыка общения с природой у него не было вовсе. Сюда его никто не приглашал, не было у него не то что билета, блатной контрамарки даже. Надо было пробираться тайно, воровски. Казалось, в любой момент кто-то более властный мог окликнуть и указать на его неуместность. Он чувствовал себя не в театре, не в другой стране – в чужом царстве.
Лягушка выпрыгнула из-под ноги, квакнула и оглушила, как набат. Ему бы того танцора сейчас в поводыри, он здесь наверняка свой. Только неизвестно, что страшнее – с ним или без него. Без него, пожалуй, лучше. Непосвященный вообще менее уязвим.
Кружение, однако, было недолгим. Сначала Алексей услышал слабый шум водопада, а вскоре стали видны и первые домики поселка. У одного из них на пеньке сидела девочка и, растянув между колен малиновую фланель, аккуратно раскладывала монеты. Заметно было, что ее интересовали не столько стоимость каждой монетки, сколько их цвет и размер. Алексей узнал Ксюшу.
Калитка была открыта, он подошел к девочке и протянул ей куст только что сорванного вереска.
– Благодарю вас, – сказала Ксюша, жестко картавя, и впервые, кажется, при нем улыбнулась. – Это такой красивый подарок. Я сейчас в банку поставлю. А корень можно подрезать? Какой корень! Как у дерева.
– Что это за монетки? – спросил Алексей.
– Это приданое. – Ксюша немного смутилась.
– Вы собираетесь замуж?
– Ну, не сейчас еще, конечно. Но все же рано или поздно. Вот и приданое уже будет, на всякие там подушки и прочее, по хозяйству.
Она завязала монетки в узелок и вместе с тюбетейкой положила его на табуретку, где лежали книжки. Это были «Тайная жизнь Сальвадора Дали» и томик Карнеги.
«Что-то тут не так, – подумал Алексей. – Либо мама – дура, либо девочка – гений, а может, обе не в себе».
Он не понимал детей и не умел с ними разговаривать. Тут же еще, конечно, случай особый.
Алексей что-то читал об этом. Еще во времена Карла Линнея, кажется, появилось выражение «дикие дети». Многие родители, не находя контакта со своими детьми, решали, что им подменили ребенка в роддоме. Было даже несколько процессов, в которых родительство было, конечно, доказано.
Одни психиатры считали это болезнью, другие – особым вариантом характера. Как выяснилось, многие гениальные люди были аутистами.
Одно время педагоги искали объяснение детской неконтактности в поведении родителей. Те якобы были склонны скорее понять ребенка, чем сопереживать вместе с ним (Алексей невольно вспомнил об отце – тут они с Ксюшей были как родные). Такой упрек был в духе времени, которое, впрочем, спустя сколько-то поколений снова опамятовалось и ополчилось уже на сентиментальное воспитание.
Теорию о холодности отвергли, но родители остались несчастны, хотя вина с них и была снята. Теперь стали обсуждать мозговые причины, винить наследственность, ссылаться на возможную родовую травму или врожденный порок сердца, но к определенному выводу так, кажется, и не пришли.
Ксюша вернулась с банкой, в которой куст смотрелся великолепно. Она поставила банку у ног.
– Мой кипарис! – сказала она.
– Это вереск. Тоже красиво.
– Нет. А будет кипарис.
Смешно признаться, но это задело Алексея. В Ксюшиной выдумке, притворяющейся фантазией, была ненатуральность театра, в котором договорное погружение в условность настоящим театралам и представляется верхом искусства, а в нем всегда вызывало чувство легкого оскорбления. Вереск сам по себе был неинтересен Ксюше, пока она не назначила его на роль неведомого ей кипариса в том спектакле, который был ее жизнью. Что же тогда была ее жизнь и какая роль в этом конкретном случае была отведена ему? Должны ведь были по правилам и ему роль выделить. Или он еще не принят?
