Сергей Григорьев - Морской узелок. Рассказы
На «Проворном» хотели видеть по берегам апельсинные и лимонные рощи и вдохнуть их аромат, но взорам предстали суровые серые скалы, зазубренной чертой отделявшие синее небо от изумрудной морской воды. Береговой ветер принес оттуда печальный запах сухой земли.
— Полынью горькой пахнет! — удивились на баке матросы.
Утром вступили в Гибралтарский пролив и прошли испанский порт Тарифу. Перед Тарифой стоял французский фрегат и бомбардировал город, закутываясь в белый дым. В трех местах в Тарифе полыхало пламя пожаров. Крепость уже не отвечала.
— Попали к шапочному разбору, — угрюмо сказал боцман Чепурной.
Молодые офицеры на юте боялись, что командир, человек несколько вздорный, вздумает присоединиться к французам и откроет пальбу по Тарифе. Чувства моряков были на стороне испанской свободы. Но Козин буркнул:
— Нам здесь делать нечего.
Прибавили по его команде парусов, чтобы скорей и незаметно удалиться. Команда вздохнула с облегчением. Уже Тарифа скрылась из виду. На грех, ветер внезапно упал. «Проворный» заштилел. Паруса бессильно повисли. И только течение пролива тихо увлекало фрегат к востоку…
Европейский берег таился во мгле. Встал из моря берег африканский. Но все еще доносился по тихой воде со стороны Тарифы отдаленный пушечный гул.
На русском фрегате наступило штилевое безделье. Офицерская молодежь в кают-компании о чем-то горячо спорила. «О чем?» — размышлял командир фрегата, сердито шагая по вылощенной до блеска, «продранной» с песком деке шканцев,[2] заложив одну руку за борт кителя, а другую — за спину. У флага, застыв, навытяжку стоял часовой и, не смея передохнуть, проклинал командира: «Скоро ль он уйдет в свою каюту?»
С бака доносилось треньканье балалайки: флейтщик Фалалей что-то пел матросам. Порой оттуда слышался смех, и часовой около флага ухмылялся.
— О чем он там поет? — поймав улыбку часового, спросил, остановясь перед ним, Козин.
— Не могу знать, ваше высокородие!
Лицо матроса стало каменным.
— Позвать флейтщика сюда! — обратился Козин к Бестужеву, стоявшему на вахте.
— Есть! Флейтщика Фалалея на шканцы к командиру…
— Есть флейтщика на шканцы к командиру! — ответили с бака.
— С балалайкой!
— Есть с балалайкой!
С балалайкой в руке, весело улыбаясь, перед капитаном предстал флейтщик.
— Честь имею явиться: флейтщик роты его величества гвардейского экипажа Фалалей Осипов, ваше благородие!
— Ты там поешь?
— Точно так.
— Веселая песня?
— Точно так.
— Пой, что там пел!
Бестужев поморщился.
— Не надо бы, Николай Алексеич, — обратился он к командиру, — мало ли какие песни они там поют… У них свои песни…
— Пой, мне скучно! — повторил Козин приказание и, заложив руку за спину, по-наполеоновски, зашагал снова.
Фалалей испуганно взглянул в лицо Бестужеву, тот легонько кивнул головой.
Флейтщик отчаянно ударил по струнам и запел не так тихо, как раньше на баке, а в полный голос:
Ай, и скушно же мнеВо своей стороне!Все в неволе,В тяжкой доле…Видно, век так вековать…Долго ль русский народБудет рухлядью господ,И людями,Как скотами,
Долго ль будут торговать?
— Что? Что? Что это он поет? А? — круто остановился Козин перед Бестужевым. — Я спрашиваю вас, лейтенант, что он поет?
— Песню, Николай Алексеич! Вы же сами приказали. Не надо бы…
— Ага! Я сам? Ну, пой! Что же ты замолк? Пой!
Командир притопнул на Фалалея. Тот забренчал на балалайке и погасшим голосом продолжал:
А под царским орломЯдом поят с вином.Лишь народуДля заводуВелят вчетверо платить.А наборами царьУсушил, как сухарь:То дороги,То налогиРазорили нас вконец.
— Что он поет? А? Что он поет? И это на шканцах! У андреевского флага! На священном месте корабля! — кричал в слезах Козин, роясь в кармане.
Он достал клок ваты, нащипанной из морского каната, и, скатав из нее два тугих шарика, заткнул ими оба уха.
— Это бунт! — бормотал командир. — Я ничего, не слыхал. Слышите, лейтенант, я ничего решительно не слыхал! Мне в уши надуло! Ох!
Бестужев усмехнулся:
— Помилуйте, Николай Алексеич, откуда же надуло: тепло и полный штиль.
Командир закрыл уши ладонями.
— Я ничего не слышу… Ты! — повернулся командир к Фалалею. — Пошел на салинг насвистывать ветер![3]
— Есть на салинг!
Фалалей повернулся по форме и сбежал со шканцев.
Захватив флейту, он живо вскарабкался по вантам на салинг, оседлал его. Посмотрел вверх и, обняв стеньгу ногами, полез по ней еще выше, на самый клотик, отмахиваясь головой от вымпела, долгой змеей ниспадающего из-под сплющенной репы флагштока.
— Отчаянный парень! — сказал боцман Чепурной, смотря вверх. — Смотри — сорвешься! — крикнул он флейтщику.
Фалалей его не послушался. Подтянулся на руках, взгромоздился на клотик и сел на нем, свесив ноги. Куда хватал глаз, лежало перед закатом синее в золоте море. В тумане мрел африканский берег. Фалалей грустно вздохнул и, приложив к губам флейту, тихо засвистал песню на мотив: «Во поле дороженька пролегала…»
На баке стих говор, и вдруг к свисту флейты пристал звонкий, почти женский голос запевалы: «Во поле дороженька пролегала…»
Океан вздохнул. Шевельнулась ленивая змея вымпела и забила хвостом…
Снизу послышалась команда:
— Поворот к ветру!
Паруса заполоскали и наполнились ветром. Фалалей осторожно слез с клотика и сел верхом на салинг.
«Стоило в Испанию проситься! — Думал сердито Фалалей. — То и дело: «Пошел на салинг!» А у Чепурного в кармане линек[4] — хоть драть он и не смеет, а все-таки! Эх, лучше бы мне остаться в Питере… То ли дело на разводах!»
Он замечтался, вспоминая развод у Зимнего дворца. Рота гвардейского экипажа идет по Морской в дворцовый караул. Впереди всех флейтщики: их четверо, за ними барабаны. Матросы рослые. А флейтщики нарочно выбраны ростом пониже. Их так и зовут «малые», а то и «малютки». Лихо, локоть на отлете, «малютки» насвистывают на флейтах «пикколо» плясовую: «Во саду ли, в огороде…» Грохочут в такт маршу барабаны. Народ останавливается на панелях. Мальчишки вслед бегут: им завидно!.. Тоже и флейтщики: завидно им было, что Фалалея одного на фрегат в поход взяли: «Апельсины есть будешь! Канареек слушать!» Вот тебе и пташки-канарейки! Вот тебе и Испания! Эх, служба матросская!..
— Осипов! — крикнул боцман с палубы. — Пошел с салинга вниз.
— Есть! — ответил Фалалей и побежал вниз по веревочной лестнице вант.
Гибралтар
Фрегат «Проворный», подгоняемый свежим ветром, принял на борт с лодки лоцмана, вошел в огромную бухту Гибралтарской крепости и бросил якорь на рейде. В бухте находилось множество кораблей, военных и торговых. Лодки, весельные и с красными дублеными парусами, шныряли по рейду.
Капитан-лейтенант Козин приказал отдать салют англичанам.
— Тридцать три или тридцать один? — спросил его артиллерист.
— Тридцать три, — ответил Козин.
Люди на «Проворном» ждали, как ответят британцы. На салют «Проворного» ответила не крепость, а флагманский фрегат британского флота — это было знаком особого почета. Все считали, сколько ответных выстрелов даст британец. Старый спор: надменные британцы обычно отвечали на салют своему флоту кораблям других наций двумя выстрелами меньше.
— Тридцать… тридцать один… тридцать два… Тридцать три! Ура!.. — прокатилось вдоль русского фрегата от носа к корме.
В первый раз Англия признала равенство русского флота своему. Больше того: флагман британского флота послал команду своего корабля по вантам и реям — фрегат запестрел синими матросками, и оттуда донеслось ответное «ура».
Очевидно, прибытия русского фрегата ждали. Должно быть, шапповский оптический телеграф уже донес лорду Чатаму, губернатору Гибралтара, что «Проворный» не присоединился к французам и не послал в мятежный город ни одного снаряда.
На визит командира русского фрегата лорд Чатам ответил приглашением всех офицеров «Проворного» осмотреть крепость и порт, что англичане делают неохотно.
После осмотра командир фрегата и все офицеры были позваны лордом Чатамом на обед, где был и английский флагман с его офицерами. За обедом пили много вина. Под раскрытыми окнами губернаторского дома английский оркестр исполнял разные пьесы. Лорд Чатам, из желания угодить русским, приказал музыкантам сыграть «Марш Риего» — вождя испанской революции: марш этот русские моряки впервые услыхали еще в Бресте.
