Бланка Бускетс - Свитер
Долорс не знала, какими глазами смотреть на священника, который служил поминальную мессу на похоронах Эдуарда, потому что это именно ему она исповедовалась два дня тому назад. Ситуация складывалась в духе «черного юмора». Священник был единственным, кто знал правду, и единственным, кто понимал, что потоки слез, льющиеся из глаз вдовы, вызваны чувством вины, а не скорби. Остальные же все это время успокаивали и утешали ее: Долорс, это могло случиться с каждым, Долорс, не вини себя, но она-то знала, что виновата, чувствовала себя убийцей и молила Бога, чтобы тот взял к себе этого мужчину, которого она обрекла на предсмертные мучения, но она не хотела убивать, это ненависть, выросшая за столько лет в душе, ослепила ее и лишила разума; вскрытие подтвердило то, что и так было ясно, и поэтому, чтобы не травмировать безутешную вдову, никто к этой теме больше не возвращался. Даже Леонор пыталась успокоить ее: мама, не волнуйся, папа тебя уже простил, такое с каждым может случиться. И Тереза, немедленно приехавшая на похороны отца, которого все-таки любила, тоже говорила ей: ну же, мама, если ты чувствуешь себя из-за этого виноватой, то как должны переживать те водители, из-за которых во время аварии гибнут пассажиры, а ведь иногда это их собственные дети.
Долорс и в голову не могло прийти, что на похоронах окажется ее исповедник, ведь она тысячу лет не была в церкви и напрочь забыла обо всех этих таинствах, взяла и зашла в первую же исповедальню, которую увидела, ту, что располагалась ближе к выходу. А теперь вот он служит поминальную мессу по Эдуарду. И она сидит в первом ряду, красная, как помидор, смотрит на священника, а тот — на нее, и тоже красный, как помидор, потому что ему приходится сдерживать себя, он не может сказать того, что знает, ибо существует тайна исповеди, от сознания этого Долорс становится чуть-чуть полегче, но все равно ситуация аховая, хуже не придумаешь.
Неудобство — вот что ощущала Долорс на протяжении последних дней, с того момента, как начала вязать рукава. Она чувствовала себя как-то странно, и рука дрожала все больше. Отчего — неизвестно.
В конце концов все вернулось на круги своя: Жофре остался без своей малолетки, Леонор вынула из пупка пирсинг, а Сандра паковала сумки. Не понимаю, зачем вы меня укладываете в больницу, просто не понимаю, говорила она старухе, они хотят, чтобы я все время ела, но я вовсе не такая худая, наоборот, мне не помешало бы сбросить еще пару килограммов, я знаю одну девочку, вот на нее действительно страшно смотреть, но я-то не такая — правда, бабушка? Внучка остановилась возле кресла, вот и она избрала меня в качестве Стены Плача, плохо только, что Сандра подошла так близко, думала Долорс, вдруг девочка спросит, что это лежит у меня в пакете, но нет, Сандра и внимания на него не обращает, она ничего вокруг себя не видит — только знай разглядывает себя в зеркало. Марти застукал ее тут на днях за этим занятием и сказал: посмотри на себя хорошенько, Сандра, хочешь, я скажу, как ты выглядишь? Хуже всего — ноги, у тебя совсем нет бедер, одни кости, мне вообще непонятно, как ты можешь стоять прямо, это кажется невозможным. Вглядись-ка, Сандра, вглядись — Марти крепко ухватил ее и заставил смотреть на ноги, однако она ничего не видела, или, может, у нее какой-то дефект зрения, из-за которого зеркало показывает ей искаженно-выпуклое изображение, как в «комнате смеха». Что за странная штука эта анорексия. Впрочем, врач сказал, что она лечится. Хорошо бы, Сандра, хорошо бы.
Для рукавов нужно прибавлять петли. Она начала с запястья, связала четыре ряда лицевыми, а затем, как обычно, перешла на изнаночные, но шерсть брала тех же цветов, что для переда и спинки, стараясь не ошибиться, чтобы все полоски совпали и ровно переходили с одного рукава на другой через грудь и спину. Сейчас как раз пора заканчивать очередную полоску. И делать это надо быстро, очень быстро, потому что ей совсем не нравится, как трясется правая рука, не хотелось бы, чтобы свитер остался связанным наполовину.
А вот и Марти пришел. Он пока еще не переехал. Внук сказал: конечно, я уеду, но надо подождать, пока все утрясется и Сандре станет лучше. Так он сказал вчера, за ужином, у Долорс теперь сложности с числами, а потому она старается привязывать одно событие к другому, чтобы лучше ориентироваться, иначе и с ума сойти недолго. А так все встает на свои места, в голове возникает воспоминание, оно тянет за собой другие и как бы говорит: вот это будем считать номером один, а вот это отстоит от него, ну, скажем, на неделю. Это было два дня назад, а вот это случилось прямо вчера. Короче, это было вчера за ужином, когда Марти сказал, что не уйдет пока, и Леонор с Сандрой его поблагодарили. А вот Жофре ничего не сказал.
Марти не ушел, но Дани его часто навещает. Теперь все выглядит по-другому, Дани тоже это замечает, и видно, что ему немножко неловко. Он устроил-таки для нее концерт: сеньора Долорс, сегодня я собираюсь играть для вас. Три дня назад (согласно ее мысленному календарю) состоялся концерт для флейты. Дани очень громко объявил, что именно будет исполнять, а Марти сказал ему: не кричи, она не глухая и отлично слышит, да и понимает тоже, правда ведь, бабушка? — вот про это она совершенно точно помнит, что было это прямо перед тем, как Дани начал играть первую пьесу.
Он исполнил три вещи. Три повода, чтобы забыть про этот дом, этих людей, этот свитер. Долорс не помнила, чтобы музыка когда-нибудь вызывала у нее подобные чувства. Настоящая музыка, имеет она в виду, а не то, что несется из комнаты Сандры, которая наверняка оглохнет раньше времени. Глухота в придачу к анорексии — это, пожалуй, уже слишком.
Долорс не может сказать, что именно она услышала в этой музыке. Эти звуки, растворяясь внутри, уводили ее за собой, меняли все вокруг, реальность внезапно утратила свою власть, а чувства, наоборот, обнажились. Да, чувства, казалось бы, иссохшие с течением времени, теперь нахлынули в сердце горячей волной, наполнили его влагой и излились наружу слезами, которые невозможно остановить. Марти увидел, что она плачет, и принес пачку бумажных платков, чтобы молча вытирать ей мокрые щеки, в то время как Дани продолжал играть. Внук обнял ее и начал целовать. Долорс не знала, как остановить слезы, глупая старуха, перестань рыдать, приведи себя в порядок, но сдержаться не было сил.
Как давно она не плакала? Со смерти Антони, наверное. Да и раньше не часто себе это позволяла, разве что когда умер Эдуард и приключилась эта история с Терезой. И все. Она не уронила ни единой слезинки, ни когда Мария застала их вдвоем, ни когда явилась к ней домой поносить разлучницу. Возьми, пожалуйста, пару дней отпуска, сразу же попросил ее Антони. Они больше не целовались. После стольких лет запретной любви оба, неизвестно почему, ощутили себя виноватыми, какая величайшая глупость, что за тупость, у Антони между бровей залегла складка, наверное, он думал: что я наделал, Мария обозвала его бесстыжим и ушла, больше ничего не сказав и оставив все двери нараспашку. Они торопливо привели себя в порядок и тоже ушли, каждый в свою сторону.
В ту ночь Долорс легла в постель усталая и совершенно разбитая. Назавтра, проведя весь день дома в одиночестве, она решила, что Антони наверняка больше не захочет ее видеть и по требованию жены уволит. Что в один миг она останется и без возлюбленного, и без работы. Так что надо шевелиться и искать себе новое место, потому что как бы сильно ни любил ее Антони, но мужчина всегда выберет удобство и стабильность, ибо риск хорош лишь как короткое приключение. А Антони уже достаточно наигрался в опасные игры. Хорошо еще, что Леонор на выходные уехала с Жофре и не знала, что ее мать провела весь день, уставившись в стену. Но эта стена, как ни странно, много о чем ей поведала. Долорс пробовала заплакать, но не смогла. Наверное, это оттого, что ее сердце обратилось в камень. А может, просто оттого, что она на все стала смотреть по-другому. В тот день она наконец поняла, что молодость прошла — вот так, незаметно, и что, чем старше становишься, тем с большей высоты начинаешь смотреть на вещи, которые раньше бы наверняка тебя ранили.
Все дело в том, чтобы чувствовать себя довольной и умиротворенной, поняла Долорс. А я довольна тем, как прожила свою жизнь. Да, конечно, в ней было идеальное преступление, но… Долорс на минуту оторвалась от вязанья, чтобы поднять глаза к потолку и объяснить Богу, который с насмешкой взирал на нее оттуда: это было совершенно необходимо, надеюсь, ты понимаешь.
— Добрый вечер, бабушка. Какое у тебя счастливое лицо.
Марти поцеловал ее в щеку. Нет, он совсем не похож на гомосексуалиста, этот мальчик, в свое время Тереза знакомила мать кое с кем из геев, и Долорс всегда казалось, что в большинстве своем они двигаются, ходят и говорят как-то по-особенному. Как Дани, вот он точно из этих, нет, она не имеет ничего такого в виду, иногда Долорс видит кого-то из них по телевизору, и иной раз ей бывает даже приятно на них смотреть. А вот в Марти нет ничего подобного. И не скажешь никогда, что ему не нравятся девочки.
