Ирина Богатырева - Товарищ Анна (сборник)

А теперь вспоминал и думал: да, но разве он кого-нибудь вот так забывал ?

Этих девушек он отметил сразу. Лет восемнадцать-двадцать, одна полноватая, другая нет, одна бойкая, другая нет, одна лучше знает английский, другая хуже. Бывало, он так своих туристов и отличал. Имена запоминал редко. Они для него – набор признаков и место, на котором сидят.

Буква – ряд вдоль (считая от кресла водителя), цифра – ряд поперек (считая от окна). Инвентарный список. Проверяя его, он заглядывал в каждого, как заглядывают за мутные стекла бутылок с вином, пытаясь предугадать вкус.

А1 – мать: не молодая, не старая, не худая, не толстая. Неглупая. Будет покупать одежду мужу и сыну-подростку, но в какой-то момент схватит безделицу, сначала покажет всем, потом застыдится и не сразу достанет даже дома. Семья рядом, А2, А3 – угловатый сутулый сын и муж, на много лет жены старше, с гладкой лысиной, отчего голова кажется слишком большой и как будто к телу прикрученной.

Б4 – бойкая старушня, сморщенное личико с розовыми румянами на щеках, как гнилой персик:

– Прошлым летом я ездила автобусом по Европе. Шестнадцать дней, восемь стран. Это было потрясающе! А как, вы сказали, вас зовут? – к соседке.

– Рая. Вы у окна сели, вам не будет дуть? (…шарф? – взяла… лишь бы она не забывала заходить к Люсеньке. Что, если забудет? Курочка в холодильнике, и никаких конфет, я ей сказала, никаких конфет, а что, если забудет? По вечерам гулять обещала, а утром? Будет она сутки терпеть? Не молодая же уже…)

– Если задует, я уйду, не переживайте. Свободных мест много, людей не очень, я вам скажу. Вы знаете, вот когда я ездила в Прагу…

Так странно, ведь могли когда угодно раньше поехать, раньше, почему же теперь? Именно теперь? Савва, а? – В1, женщина с большими глазами. За тридцать, уже полнеет, но еще не ушли тонкие, почти юные черты грустного лица. Без улыбки. Смотрит на мужа, В2. Он рослый, русый, строгий, и его ветхозаветное имя гид запомнит навсегда.

В2:

…

Гид удивился. Заглянул снова за это стекло – ничего. Пожал плечами, пошел дальше по салону.

– Ну что ты делаешь? Неужели нельзя это туда, наверх! Господи, ну зачем я с ней поехала? Всю дорогу будет так! – Г4, взрослая дочь, высокая и полная, с сильным голосом и руками, Г3 – ее мать, в возрасте. Они очень похожи.

– Ничего, не мешает, пусть так!

Опять бросил взгляд на В2 – тихо.

А вот и они, те девушки.

Е4: Матери напишу позже, недели через две после. Тогда уже все будет, она ничего делать не станет. Это легко, лишь бы Светка не струсила в последний момент, – быстрый взгляд на подругу: – Может, я зря согласилась? Она сказала, ничего, никто ничего… Никто? А вдруг он уже догадался? Вон как смотрит, чего смотрит? На границе назад отправит? Может. Но ведь мы еще ничего не сделали! Господи… Еще в паспортах что-нибудь поставят, чтобы больше никогда не выпускали… Это ужасно!

Он отметил их. Только отметил, выделил из числа остальных. Понял про них все и остался этим доволен. Но ведь делать ничего не станет. Вольному воля. А ему просто нравилось знать заранее, от кого чего ждать.

Снова В2. Пустота. Не просто мутное, а глухое, непроницаемое стекло. Легкое беспокойство колыхнулось где-то на дне желудка. Но вольному воля.

Пересчитал всех. Девятнадцать. Кто еще?

Вон: у дальнего окна – худой потертый мужик лежит. Шапку подложил под голову. Обнял пустую дорожную сумку. Обычно на те места никто не садится, потому он называл их Я – вроде как они самые последние.

Я – господин Корнев. Его фамилию он тоже запомнит. Это станет своего рода развлечением: смотреть, как он везде таскает за собой эту тертую сумку, на дне которой (теперь-то он знает) катается советская электробритва и пакет с щеткой и пастой. Он будет всегда последним приходить на автобус, забывать все названия и переспрашивать, заблудится в каждой гостинице (но обязательно вечерами будет ходить гулять), потеряет ключ от своей каюты на пароме (потом найдет его в сумке), в Эльсиноре уйдет по берегу моря так далеко, что за ним придется бежать.

2

Паром – это огромное здание. Осознать его размеры возможно только на берегу. Но паром еще больше, чем видится – часть под водой. Здание-айсберг.

Подхваченные разноязыким валом туристов, они поднимались по тесным коридорам-трапам на главную палубу, пышную, с бордовыми ковровыми дорожками, блестящей стойкой-регистрацией, стеклянными дверями в ресторан и фонтаном. Там собрались все вместе – русскоговорящий остров, гид выдал ключи-карточки, и они стали спускаться на свою палубу. По узкой металлической лестнице – все вниз и вниз, бухая по ступенькам багажом на колесиках.

– Может, тут? нет? дальше?

– Мама, смотри: мы ниже машин будем!

– Почему ты так решил?

– Ну вот же: здесь гараж!

Гид заглянул в лестничный пролет, как в колодец, и прислушался. Они уже все знают, подумал, все-таки второй раз. Ничего объяснять не надо: ни как вставить ключ, ни где будет обед. Сегодня я отдыхаю. Все заканчивается благополучно. Подумал и пошел к себе в каюту.

Палуба их была запутанной системой тесных – рука об руку не пройтись – коридоров со множеством одинаковых дверей-кают. Русские быстро разбрелись и потеряли друг друга.

Савва открыл дверь каюты, и они попали внутрь белого кубика с металлическими крашеными стенами. Сразу у входа был теснейший закуток – туалет и душ. Две койки друг напротив друга, почти вплотную – двоим не разойтись. Две над ними откинуты, прижаты к стенам. Подобие уюта – столик и большое зеркало в тяжелой, лаком блестящей раме. Иллюминатора нет.

– Мне здесь не нравится, – неуверенно сказала Мила и присела на краешек койки.

– Господа, – объявило невидимое радио по-английски. – Наш паром отправляется. Желаем вам приятного пути.

Стены завибрировали и заурчали. Потом что-то громко, металлически застучало совсем рядом, заработало, все здание дернулось, мягко, но ощутимо. Мила вцепилась пальцами в край постели, глазами – в Савву. Он слушал. Через какое-то время фырканье и стук прекратились, осталось только ровное потрескивание всего кубика.

– Ты слышишь? – сказала вдруг шепотом.

Плеск. Не легко, как о борт лодки, а утробно, сакрально. Вода обтекала здание, сжимала их белый кубик, терла обшивку колотым льдом, ныряла волной. Пенилась. Пузырилась. Она была черная, зимняя, ледяная. Ночная вода за стеной.

– Я пойду приму душ, – сказал Савва и ушел в закуток.

А ведь так это просто все, жутко… И не выбраться отсюда ни за что. Она посмотрела на мобильный – связи не было. По коридору промчалась молодежь. Финны, судя по голосам. Хлопнула дверь. Потом открылась, из каюты пошла громкая музыка. Другая хлопнула. Где-то одна группа подростков встретилась с другой, такой же пьяной. Голоса гремели в лабиринте коридоров.

– Как здесь все слышно! – раздалось рядом по-русски. Открылась дверь. Выглянула мать Варламовых.

– А у вас тот же беспредел, да? – По коридору шла Алла Демидовна. Рая семенила следом. – У вас-то что! А у нас! Мы прямо с ними соседи, представляете! Никогда еще со мной такого не бывало. А что им скажешь? Я и не знаю как. Сказала – они не поняли. Иду гида звать.

Шаркая, они ушли к лифту. «Ма, мы идем ужинать?» – услышала Мила прежде, чем соседняя каюта закрылась. В ду́ше вода текла тихо.

Я-то хоть с мамой жить буду, а он как? Один?

3

Три страны, три ночных, шестьсот километров пути, два парома (туда и обратно). Финляндия – обзорная, музей, храм; Швеция – обзорная, музей, свободное время; Дания – обзорная, Русалочка, Эльсинор; да – не забыть сказать им, что Копенгаген по-датски звучит совсем иначе.

Он заранее знает, что всех их ждет. И чего ждать от каждого из них. Момент личного любопытства полностью исключен. Это удел салона (двадцать человек, детей нет). Они робеют или же, наоборот, вдруг наглеют, стоит только проехать границу, а для него все это музей. Адреса и названия – импульс к тому, что говорить в микрофон. Велосипедисты, молодые пары с двухместными колясками, пенсионеры с лыжными палками, занимающиеся спортивной ходьбой, хиппующее старичье из копенгагенской Кристиании – все то, на что его туристы реагируют очень живо, всякий раз возникало в одних и тех же местах. Он не был уверен, что они не замирают, подобно восковым фигурам, стоит их автобусу свернуть на другую улицу. В музее ничто не может меняться, разве что погода. Но и ее он разучился замечать.

Вне автобуса – бутафория, для него реален только салон. Двадцать человек со своими интересами и потребностями, духовными, покупательскими, физиологическими. Он для них творец того, что их ждет . Чтобы каждый получил именно то, что хочет. И ему нравилось, что все двадцать за его спиной – разные, но он знает их – всех и заранее.