Авраам Иехошуа - Господин Мани
— Иосиф Мани. Если по-английски, то звучит как «деньги», но с этим никак не связано, или как «мания», но и с этим нет никакой связи.
— Нет, ничего не обозначает, просто довольно распространенная на Востоке еврейская фамилия. Потому что на самом деле этот «пастух» оказался евреем, который вдруг преобразился и ответил на чистейшем английском с шотландским прононсом, словно явился откуда-нибудь с берегов Лоха в Инвернессе: "Да, все это было лишь представление". Он обнял своего коллегу-переводчика и повел его к выходу, потому что сам тоже не кто иной, как переводчик на службе Его Величества…
— Да, сэр, именно с шотландским акцентом. Вы услышите завтра, когда он будет отвечать на ваши вопросы. Такое произношение он приобрел в школе при монастыре Сент-Джозеф в Иерусалиме; шотландский пастор привил ему этот акцент так прочно, что ему уже никогда от него не избавиться. Его отец и мать — подданные Великобритании, сэр, и значит он тоже английский гражданин, хотя никогда в Англии не был. Именно поэтому обвинение и обязано требовать смертной казни за измену родине. Об этом я и хотел поговорить с вами, господин полковник, заручиться вашим советом до начала процесса…
— Разумеется, сэр. Извините.
— Конечно, конечно. Я забегаю вперед, виноват. Я просто боялся утомить вас мелкими деталями, которым я сам как раз придаю большое значение и о которых могу рассуждать часами.
— С удовольствием, сэр. Итак, лишенный панцыря, то есть абайи, он стоял посреди комнаты в потрепанном черном костюме, из карманов торчали бумаги, а он плел что-то несусветное о какой-то женщине, живущей за линией фронта, сбивался, но наш упрямый ирландец, которого распирало от гордости, что его подозрения оправдались, недолго думая отобрал у него бумаги и обнаружил среди них карты Палестины, листовки, написанные от руки по-арабски, и хотя содержание их он не понял, было ясно, что это явно не письма к любимой женщине. Он нашел веревку, связал «своего» пленника и, не полагаясь ни на переводчика, ни на полицейских, лично, призвав на подмогу двух своих солдат и оставив доверенную ему позицию, отконвоировал господина Мани в Рамаллу, а оттуда арестованного уже доставили в Иерусалим. Я прекрасно помню вечер, когда его привезли, — слякоть, холодно, хотя снег на улицах уже почти растаял; мы, несколько офицеров, сидели в клубе, грелись у печки и непринужденно болтали; тут заходит дежурный и сообщает: "Возле Рамаллы поймали шпиона, его привезли и сейчас допрашивают". Поднялся страшный шум — я давно заметил, сэр, что мы, англичане, приходим в сильный ажиотаж, как только запахнет шпионской историей, ведь нас с детства воспитывали в духе высочайшего доверия ближнему, это всегда было едва ли не первейшей заповедью.
— Да, мне так кажется, сэр. Подумайте, кто из нас не мечтал стать героем, разоблачив шпиона, проснуться в один прекрасный день и раскрыть тайного врага? Мы все окружили этого офицера, зашедшего прямо с улицы, — я еще помню: на его шинели блестели капли дождя — и стали выуживать из него все, что он знает. Я пробился к нему и спросил: "Кто он? Конечно, араб?" — потому что в тот момент у меня не было сомнений: кто, кроме арабов, может шпионить против Соединенного Королевства? Но он улыбнулся и сказал: "Нет, как раз это один из наших", а потом, глядя на меня в упор своими голубыми глазами, поправился, не в силах сдержаться: "Как бы из наших — один из евреев, что к нам тут прибились". Он прекрасно знал, кто я по национальности, и улыбнулся весьма вызывающе — то ли в шутку, то ли всерьез. Я помню, сэр, что в эту минуту меня как ножом полоснуло, — это был страх, и не из-за антисемитской нотки, этому я не придаю никакого значения и отношусь к таким вещам всегда хладнокровно, а из-за такого стечения обстоятельств: шпион-еврей, и именно в Иерусалиме, Кларк уезжает завтра ночью и мне представляется возможность выступить на таком важном процессе, а тут из-за того, что я еврей, из излишней щепетильности меня могут этой возможности лишить.
— Совершенно верно, сэр.
— Совершенно верно.
— Да, сэр, чтобы не ставить меня в неудобное положение.
— Конечно, сэр. Вы же знаете, чем занимается такая прокуратура, как наша: дезертиры, драки между солдатами, случаи воровства, пьянство, невыполнение приказов — от тридцати до шестидесяти суток военной тюрьмы и штраф в одну гинею. А тут такое дело, придется так глубоко копнуть, может, до глубины, за которой смерть. Возбужденный, я выскочил из клуба и побежал в дивизионную тюрьму возле Яффских ворот — там, я думал, содержится арестант. Я тогда еще не знал ни кто он такой, ни как его звать, но одно я знал твердо — нельзя допустить, чтоб меня отстранили от этого дела. Я замедлил шаг возле места, которое называется Башня Давида, — это как наш Тауэр в миниатюре, если такое сравнение позволительно, — задумался и вдруг увидел, что в одном из переулков, отходящих от пустынной площади, притаился еврей в черном, стоит и пристально смотрит; меня осенило: он, конечно же, связан с задержанным, хочет разведать, что с тем будет; слух уже дошел до Иерусалима, их Иерусалима, и вот их первый посланец, причем выбрали самого неприметного, самого вечного и метафизического. Только потом я узнал, что посланцы и те, кто их посылает, на самом деле одно…
— Простите, сэр, я опять забегаю вперед.
— 28 февраля, сэр. На следующий день в нашей прокуратуре.
— Мы знали, что военная полиция ведет следствие в Башне Давида, из канцелярии генерала несколько раз спрашивали майора, но майор Кларк был вне пределов досягаемости уже несколько дней — укладывал чемоданы, закупал подарки: восточные украшения, шелковые платки, расшитые коврики — для всего английского высшего света; его с нетерпением переходящим в раздражение ждали в поместье Беланхайм, а тут ему на голову свалился этот шпион, и майор очень боялся, что ему прикажут остаться и взять следствие в свои руки в то время, как в Англии, как на дрожжах, поспевает его наследник и вся британская армия во всей своей мощи не в состоянии остановить этот процесс. Так он и носится целый день от портных и ювелиров в подвал, где ведется следствие, оттуда в канцелярию генерала; как вихрь проносится по прокуратуре, вороша своды законов, однако мне пока не говорит ни слова, не говорит: "Берите следствие на себя", — хотя и понимает, как я мечтаю об этом. А я вижу, что он не расстается с бутылкой и взгляд у него как у загнанной собаки…
— Он, по-моему, сэр, не то, чтобы предпочитает какой-либо один сорт, а просто пьет все, что попало. А вечером старший сержант передает приказ четырем офицерам остаться в прокуратуре, является майор Кларк, глаза красные, зрачки расширенные, даже его обычного легкого косоглазия не заметно; он одет по всей форме, медали блестят. Мы сразу поняли, что он одолел генерала и получил разрешение ехать жениться; знали мы и то, что на Ближний Восток он никогда не вернется, потому как тесть уже приготовил ему местечко в генштабе, чтобы птичка, которую с трудом удалось заманить в гнездо, теперь уже оттуда не упорхнула. Он созвал нас, на столе перед ним раскрытый свод военных указов и папка с грифом «секретно», он обращается ко всем четверым, но смотрит только на меня, потому что он меня хорошо знает и понимает, что двадцать четыре часа в сутки я готовлю себя на эту роль. Он рассказывает о всех перипетиях, о своих сражениях с генералом и в конце концов произносит: "Итак, вы, наш еврейчик, возьмете дело этого еврея на себя. Не забывая, кому вы присягали на верность, проведете как положено следствие, подготовите обвинительное заключение, так, чтобы комар носа не подточил, и потребуете расстрела, поскольку закон предусматривает высшую меру и в штабе дивизии хотят крови — из-за этого человека мы потеряли боевую технику в Трансиордании, полегло немало солдат. Поэтому вы будете действовать оперативно и позаботитесь о том, чтобы они получили желаемое и как можно скорее, ведь если один еврей потребует смертной казни для другого еврея, кто откажет ему в такой просьбе, есть в этом своя особая прелесть"…
— Да, сэр, так он изволил выразиться: "особая прелесть"…
— Это в его стиле, сэр, но его слова никогда не задевают меня, сэр. Уже год я повсюду следую за майором Кларком, от Франции и до этих мест, он один из самых располагающих и достойных людей, которых я встречал, но его манера выражаться весьма непосредственна и язык остр, как бритва, его антисемитизм как бы "от сохи", он из тех, чье представление о евреях является лишь частью отношения к женщинам и лошадям, его убеждения столь первозданны и монолитны, что любые доводы отскакивают от него как горох. Но я не хочу злословить, мой девиз — всегда быть снисходительным, всегда оставаться джентельменом. И вот мы выпиваем на прощание и расходимся, папка с делом крепко зажата в моих руках как какая-то чудная книга, которую я собираюсь не то прочитать, не то написать; все мои мысли о подсудимом, которого я теперь уже могу назвать «своим». Я знал, что он по-прежнему запирается, не признается ни в чем, и как только майор Кларк вышел за порог, я тут же направился к Башне Давида. Я шел в темноте — время шло к полуночи, я спешил, снег таял у меня под ногами, огромная луна заваливалась за стену Старого города. В мертвой тишине я дошел до Яффских ворот, и вдруг внезапно загудели, зазвонили колокола, а из ворот повалили черные козы, огромное стадо — и без пастуха, — словно бесы в поисках сатаны. Колокола звонили все громче, запахло свежим хлебом, а я бегу, охваченный одной страстью, — скорее за дело, за это дело. И уже тогда, ночью, я проникся чувством ответственности, значительности, которое не покидает меня все три недели, с ним я ложусь, с ним я встаю, оно и привело меня к вам, господин полковник. Я утомляю вас, сэр, никак не могу, дойти до сути, главное еще впереди, а я, кажется, уже исчерпал ваше терпение.
