Алексей Слаповский - Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать

Так размышлял он день, другой, третий.

Несколько раз порывался пойти по указанному адресу, но урезонивал себя: хорошо ли лезть в чужую беду? — да еще и денег при себе не имея! Пусть не для покупки, а — чтобы помочь материально.

И не выдержал. Ведь не любопытство праздное тянуло его туда, а распалившаяся жажда души — понять, что же там такое?

И он пошел по указанному адресу, нашел дом и квартиру.

На обшарпанной двери было косо и крупно написано тем же почерком и тем же фломастером: «ПРОДАНО!»

Март 1999

Род городов. Росчерк очерка

Неразрывность имени города с родом его — удивительна. Трудно представить, что Москва могла быть не женского рода. Именно женского — лукавого, изменчивого, соблазнительного, жестокого, на славу и деньги падкого, слезам не верящего, но иногда и сердобольного до слез. А Петербург — только мужского. Исторически: чиновник, воин, мореплаватель, плотник, академик, герой…

Или, например, Самара. Ка-а-анешно же — баба. И ха-а-арошая баба! Она бабою была, даже будучи Куйбышевым. Екатеринбург же, бывший Свердловск, характеру исключительно мужского, с тенденцией схватиться то за кайло, то за хайло, то за горлышко, то за горло.

Вологда — барышня-крестьянка, Ярославль — мужичок-самородок.

Взять даже и иностранные, сопредельные и запредельные.

Киев (теперь тоже иностранный) — несомненный «чоловик», незалежный и самостийный. Пани Варшава, ах, пани Варшава! Злата Прага. Джентльмен Лондон. Купец Антверпен.

Впрочем, это не образы ихних городов, а наше о них представление, да еще на русском языке. Я многое понял в Берлине, когда узнал, что по-немецки он — среднего рода. А само, кстати, слово «город» — женского. Но зато еще больше загадочности прибавилось к Вене, ибо, выяснилось, и она — среднего рода. Ну, представьте, как наше какое-нибудь Выхино или Бологое. Впрочем, у немцев и смерть мужского рода, а жизнь — среднего. Все не по-нашему. Много простора для пустопорожних размышлений. Опустим.

Речь все-таки о звучании родных городов на родном языке. Тут, повторяю, слиянность полная.

Одесса-мама, Ростов-отец.

Но вот — Саратов. По имени — определенно мужчина… Но иногда всмотришься: ох, баба, женщина, гражданка, теща, супруга, любовница! Как же так?

А вот так. То ли он бисексуал у нас, то ли, упаси Бог, трансвестит какой-нибудь.

Или дело в том, что тюркское его название — Сары-Тау, Желтая Гора?

Тогда яснее.

Тогда понятно, почему разборки мои с ним бывают сугубо мужскими, тяжелыми, вплоть до мордобоя — а потом переходят в ласкание неприлично нежное: и он мне в ушко нашептывает, и я ему спинку глажу, глядим друг другу в глаза влюбленно. Только женщину можно так любить — и только женщину так ненавидят. Только от женщины так хочется убежать, и только женщина так умеет удержать тебя.

Поэтому бесконечен и неисчерпаем он во мне, поэтому бесконечен спор двух моих желаний: навсегда уехать — и навсегда остаться.

И, кстати, со школьных времен запомнил народное саратовское речение, что, дескать, в России три города-матери: Москва-мать, Одесса-мама и Саратов, так его мать!

Кино, которого нет

С другом моим Володей Яценко, упокой, Господи, его душу, большим знатоком кино и большим вообще человеком, мы часто говорили и спорили о фильмах, которые видели, а еще чаще о тех, которые нам хотелось бы самим сделать, — понимая, что такой возможности у нас никогда не будет. Мы пробовали даже составлять заявки и никуда не посылали их. Хорошими они были или плохими, но для них требовался опять-таки режиссер, какого мы не знали — при несомненной талантливости живущих и действующих. Просто нам виделся какой-то другой. Которого нет.

Володи нет, а я продолжаю время от времени сочинять эти никому не нужные заявки; кино постоянно представляется и даже снится мне: фрагментами, кадрами, музыкой, шумами — и целыми фильмами.

Заманчива сама форма, не приемлемая в настоящей литературе: разрабатываешь две-три сцены, остальное — пунктиром, а в финале объясняешь режиссеру (которого не будет), что за идея заложена в тексте, какова, так сказать, мораль.

Дескать, этот фильм о том, как молодой человек, дорожащий родственными узами, ради этих самых уз идет на преступление. Мораль: чистая совесть дороже родственности. Или: в этом фильме доказывается, что и богатый человек может быть душевным и полюбить бескорыстно бедную женщину… Мораль: и в мирной богатой жизни есть место подвигу.

Это я не о своих фильмах, это — к примеру.

И я рассказываю мысленно Володе (кто ж еще оценит, кто поймет?), рассказываю взахлеб:

— Представь, говорю. Психологическая драма. Название? Ну, например, ЛЮБОВЬ ПРО ЛЮБОВЬ. Там у героя будут такие слова, они название оправдают.

— Главное, чтобы слово «любовь» было, — замечает Володя.

— Вот именно. Итак, представь: герой лет сорока с лишним, зовут, допустим, Станислав Мечькин. С мягким знаком.

— Почему?

— Ну, так надо. Потом скажу.

— Это слова, это буквы, это проза. В кино это не читается. Забудь, однако, что ты писака.

— Ладно. Но все равно, Мечькин, с мягким знаком. Так надо — пусть не для кино, а для меня самого. Мне так интересней.

— Ну, хорошо. И что этот Мечькин? Ты сначала, ты подробно.

— Ладно. Итак…

Станислав Мечькин, человек лет сорока с лишним, высокий, тяжелый, пришел к бывшему соседу своему, газетчику Прохорову. Они соседствовали всего полгода, а потом Прохоров женился, переехал в центр, развелся, оставшись в центре, а Мечькин живет на окраине (тоже разведясь с женою). Живет тихо, спокойно. И вот — зачем-то пришел. И сказал:

— Как ты это показывать будешь? — перебивает Володя.

— Что?

— Ну, вот это: что они соседями были, что женились-разводились, переезжали?

— В диалог вставлю.

— Неэкономно.

— Ой, да ладно! Как-нибудь прояснится. Главное: пришел и сказал:

— Позвонил в твою газету: я старый друг вашего журналиста Прохорова, приехал из Сибири, желаю повидаться, и они сразу твой адрес дали! Неосторожно! Это кто хочешь себя другом назовет, а сам придет и морду набьет.

— За что?

— Ну, ты сатиру пишешь в газетке-то. Фельетоны, туда-сюда.

— Туда-сюда, это точно, — подтвердил Прохоров.

— Понятно. А криминалистикой не занимаешься?

— Я вообще другим занимаюсь.

— Понятно. А всякие там аномальные явления?

— Не занимаюсь. У нас в газете есть корреспондентка — специалист по криминалу. И по аномальным явлениям заодно.

— Баба?

— Женщина.

— Нет. Мне нужен мужик. В общем, короче. Я читал: журналистское расследование там, туда-сюда. Понимаешь?

— Понимаю, — не понимал Прохоров.

— Ну вот…

Мечькин начал рассказывать.

Два месяца назад у него угнали машину. Машина старая, он ее год назад за гроши купил и своими руками довел до ума. Стояла у подъезда во дворе. Угнали. Жаль, конечно, но не смертельно. Но интересно то, что стояли ведь рядом и другие машины. Поновее. И некоторые тоже, как у Мечькина, без сигнализации… Нет, угнали его машину. Почему?

Дальше. Месяц назад Мечькина избили. Возле собственного дома. Он возвращался поздно с работы — и трое человек напали на него. У него были с собой документы и деньги. Очнувшись, обнаружил, что все цело. Избит же крепко, хотя, слава Богу, ничего не сломали, не повредили. Легкое сотрясение мозга, вот и все последствия. Но если ничего не взяли, почему избили? За что?

Дальше. Две недели назад Мечькин, заскучав, приехал со своей окраины в центр. Сел под зонтиком в открытом кафе, выпил три бутылки пива, стал курить и ни о чем не думать, добродушно посматривая окрест. Подсаживается девушка лет двадцати двух с баночкой пива. Мечькин даже оглянулся. Нет, все честно: остальные столики заняты. Ну, села и села. Отхлебнула пива, сигаретку закурила. Мечькин поглядывает с печалью. Девушка хороша: стройна, волосы темные свободно по плечам, у угла губ — маленький шрам, светлее смугловатой кожи. Умирать мужикам из-за этой царапинки — не наумираться, подумал Мечькин уже не с печалью, а со зрелой мужской тоской — тоской несбыточности. И хотел уже, чтоб не травить себя, встать и уйти. Вдруг: у девушки слезинка по щеке. Она ее вытерла по детски, смахнула быстренько — чтоб не видел, не заметил никто. Душа захлебнулась у Мечькина чем-то неведомым, и он неожиданно для себя сказал:

— Да брось ты. Пройдет.

Девушка усмехнулась и спросила:

— Вы думаете?

И Мечькин вдруг негромко (люди же кругом!) начал на примерах собственной жизни рассказывать ей, что проходит абсолютно все. Ну, взять болезни. Поднимал он, было дело, шкаф. Сорвал спину. С палочкой костылял — и все не проходит, гадина, не проходит. Два месяца скрюченный был. А потом помаленьку разогнулся. Прошло. Или. Машину вот угнали. Два дня жалел, а сейчас плевать. Прошло. Или. Вот жена. Пятнадцать лет прожили — ушла с дочерью к другому мужику. Мужик, понятно, помоложе и побогаче, но это ерунда. Год с ним прожили — разбежались, но она не возвращается. И жену-то не жаль: гадюка натуральная. Дочку жаль. Взрослая дочь, а жаль, как маленькую. Сосет и сосет в груди, нет сил: жаль…