Анна Гавальда - Утешительная партия игры в петанк
Именно о такой карьере для Шарля, наверно, и мечтала когда-то Анук…
Он повернул назад и стал искать улицу Аксо.
Прошел нужный ему дом, поморщившись, толкнул дверь какого-то кафе, заказал кофе, который не собирался пить, и прошел вглубь зала. У него опять прихватило живот.
Застегивая ремень, увидел, что дошел до последней дырки.
Подойдя к раковине, вздрогнул. Этот тип в зеркале, что за ужасный вид… да ведь это ты, несчастный!
Последние два дня ничего не ел, ночевал в офисе, раскладывая «кушетку трудоголика» – большое пропахшее табаком полиуретановое кресло, не высыпался и не брился.
Волосы (ха-ха!) отрасли, круги под глазами стали темно-коричневыми, голос звучал насмешливо:
– Ну же… Смелее… Последняя остановка на крестном пути… Через два часа мы с этим покончим.
Оставил монету на стойке и вышел на улицу.
* * *Она была взволнована не меньше его, не знала, куда девать руки, провела его в безупречно чистую комнату, извиняясь за беспорядок, и предложила что-нибудь выпить.
– У вас нет кока-колы?
– Ох, все я предусмотрела, но вот этого не ожидала никак… Хотя…
Она вернулась в коридор и открыла шкаф, пропахший старыми кроссовками.
– Вам повезло… Кажется, дети не все выпили…
Шарль не решился попросить льда и выпил свою микстуру теплой, одновременно спрашивая, чуть ли не любезным тоном, сколько у нее внуков.
Услышал ответ, вникать не стал, уверил ее, что это потрясающе.
Он не узнал бы ее, если бы встретил на улице. Помнил хорошенькую брюнетку, скорее полноватую и всегда веселую. Помнил, что у нее была пышная задница, и они часто это обсуждали. Еще она подарила им «Бал в замке Лаз» [117] на сорокапятке. От этой песни Анук была без ума, а они в конце концов ее возненавидели.
– Да помолчите же вы. Послушайте, как красиво…
– Черт, да когда же его наконец повесят, этого парня?!? Мам, мы больше не можем…
Странная копилка, эта память… Джейн, Анук и жених… Вдруг вспомнилось…
Сегодня ее волосы были невообразимого цвета, очки в вычурной оправе, и, ему показалось, что она чересчур сильно накрашена. Под подбородком выделялась разделительная линия тонального крема, брови нарисованы карандашом. Тогда он был не в том состоянии, чтобы думать об этом, но позже, вспоминая то утро, а уж он будет его вспоминать, он поймет. Женщина, активная и кокетливая, готовясь к встрече с мужчиной, который не видел ее больше тридцати лет, не могла поступить иначе. Ну правда!
Он сел на кожаный диван, скользкий, как клеенка, и поставил стакан на подставку, для того и предназначенную, между журналом судоку и огромным телевизионным пультом.
Они взглянули друг на друга. И обменялись улыбками. Шарль, обычно сама любезность, тщетно старался придумать, что бы ей сказать такое приятное, комплимент какой-нибудь, ну хоть что-то, чтобы разрядить обстановку, но увы! Сейчас это было выше его сил.
Она опустила голову, покрутила кольца на пальцах и спросила:
– Так значит, ты архитектор?
Он выпрямился, открыл рот, собираясь ответить… и…
– Расскажите мне, что произошло, – вырвалось у него.
Кажется, она почувствовала облегчение. Плевать ей, архитектор он или мясник, не могла она больше держать в себе то, что собиралась ему рассказать. Только поэтому она и донимала эту воображалу-секретаршу… Найти кого-то, кто знал Анук, рассказать, скинуть с себя этот груз, сбагрить его кому-нибудь, покончить со всем этим, чтоб никогда больше не вспоминать.
– С чего начать?
Шарль задумался.
– Последний раз я видел ее в начале девяностых… Точнее не скажу, не помню… – Он тряхнул головой и улыбнулся, – вернее, стараюсь не вспоминать… Она как обычно пригласила меня на обед, отпраздновать мой день рождения…
Сильви кивнула, приглашая его продолжать. Ее благожелательность выглядела жестоко. Словно хотела сказать: не беспокойся, не спеши, торопиться ведь некуда, сам знаешь… Теперь уже точно некуда.
– …то был самый грустный из моих дней рождений…
За год она сильно постарела. Лицо стало одутловатым, руки дрожали… От вина отказалась и вместо этого курила сигарету за сигаретой. Она о чем-то меня спрашивала, но мои ответы ее не интересовали. Врала, уверяла, что Алексис в полном порядке и передает мне привет, хотя я знал совершенно точно, что это ложь. И она знала, что я знаю… На ней был запятнанный свитер, он пах… не знаю… горем, что ли… Смесью табака и одеколона… И только в один момент она оживилась, когда я предложил ей как-нибудь съездить вместе на могилу Нуну, где после похорон она ни разу не была. Ой, конечно! Отличная мысль! обрадовалась она. Ты помнишь его? Помнишь, какой он был милый? Ты… Слезы хлынули из ее глаз и потопили все остальное.
Рука ее была ледяной. Сжав ее в своих ладонях, я вдруг подумал, что этот старик, годившийся ей в отцы и никогда не любивший женщин, возможно, был ее единственной любовью… Она хотела, чтобы я поговорил с ней о нем, чтобы рассказал все, что помню, все, все, даже то, что она и так прекрасно знала. Я старался как мог, но у меня была важная встреча во второй половине дня, и я размахивал руками, чтобы незаметно посматривать на часы. Да и вообще мне больше не хотелось вспоминать… По крайней мере, вместе с ней. Ее изможденное лицо только все портило… Молчание.
– Я не предложил ей десерт. Зачем? Она все равно ничего не ела… Заказал два кофе и попросил официанта, чтобы вместе с кофе он принес мне счет, потом я проводил ее до метро и…
– И? – спросила Сильви, видно, почувствовав, что настал момент немного ему помочь.
– Я так и не отвез ее в Нормандию, к Нуну.
Я перестал ей звонить. Из трусости, чтобы не видеть, как она все больше и больше опускается, чтобы сохранить ее в моих воспоминаниях, чтобы не дать ей бередить мою совесть. Это было невыносимо… Совесть меня-таки мучила, и я облегчал ее, отправляя ей открытки к праздникам. Поздравительные открытки от фирмы, конечно. Безликие, коммерческие, никакие, как важный начальник я приписывал на них пару строк от руки, да какое-нибудь «Целую» вместо печати. Пару раз я еще звонил ей, помню советовался, когда моя племянница проглотила уж и не помню какое лекарство. А однажды родители, которые давно перестали с ней общаться, сообщили мне, что она уехала, далеко… В Бретань что ли…
– Нет.
– Что, простите?
– Она не уехала в Бретань.
– Вот как?
– Она жила недалеко отсюда…
– Где же?
– Возле Бобиньи…
Шарль закрыл глаза.
– Но почему? – прошептал он, – то есть, зачем? Ведь она же зарекалась, клялась, что… Никогда… Да как же так? Что с ней произошло?
Она подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза, беспомощно опустила руку вдоль кресла и отпустила тормоза:
– В начале девяностых, говоришь… Ну да, наверно… Даты я совсем не помню… Ты был скорее всего последним, с кем она обедала тогда… С чего же начать? Прямо не знаю! Думаю, с Алексиса… На нем она и сломалась… Несколько лет он вообще не подавал признаков жизни. Если не ошибаюсь, ты для них был как бы связующим звеном?
Шарль кивнул.
– Она очень страдала… Ушла в работу, брала дежурство за дежурством, трудилась сверхурочно, никогда не уходила в отпуск, жила одной лишь больницей. Думаю, она уже тогда выпивала, но… не знаю… Это не помешало ей стать старшей медсестрой и работать в самых тяжелых отделениях… Из иммунологии она перешла в неврологию, в то время я тоже оказалась там. Я любила с ней работать… Руководителем она была никудышным: вместо того, чтобы составлять расписания, ухаживала за больными… Помню, запрещала больным умирать… Орала на них, доводила до слез, смешила… Короче, делала то, что делать вообще-то не положено…
Она улыбнулась.
– Но никто и слова не говорил: она была лучшая из лучших. Если она чего и не знала по медицине, она компенсировала это исключительным вниманием к больным. Она не только первой замечала малейшие изменения в их состоянии, самый пустяковый симптом, у нее к тому же была поразительная интуиция… чутье… Ты и представить себе не можешь… А врачи, они прекрасно это поняли и старались делать обход в ее присутствии… слушали, что говорят больные, но если вдруг что-то добавляла она, уверяю тебя, они это учитывали. Я всегда думала, что родись она в другой семье, и будь у нее возможность получить нормальное образование, она бы стала великим врачом. Но она и так была профессионалом, и больные для нее оставались не просто пациентами, она всех помнила в лицо и по именам, фамилиям, все их истории болезни знала наизусть… Врач от Бога, что и говорить.
Она вздохнула.
– Потрясающая женщина, своей жизни у нее не было, потому-то она и давала так много им. Она заботилась не только о больных, но и об их семьях… А еще о молоденьких сестричках, нянечках, которые в палаты зайти боялись, судно подставить не умели… Она гладила больных, обнимала их, ласкала, возвращалась к ним после окончания дежурства, уже без белого халата и чуть подкрасившись, словно навещая их вместо тех, кто не пришел к ним сегодня. Она рассказывала им всякие истории, часто говорила о тебе… Что умней тебя нет никого на свете… Как же она тобой гордилась… Тогда вы еще иногда обедали вместе, и уж обед с тобой, Господи, для нее это было святое. И тут уж ничто и никто не мог ее задержать, вся больница могла сдохнуть! Еще говорила об Алексисе, о музыке… Выдумывала всякие небылицы: концерты, овации, сногсшибательные контракты… Это бывало по вечерам, мы все с ног валились, а в коридоре звучал ее голос… Выдумки, восторги… Этим она и себя успокаивала, и все это понимали. А лотом, однажды утром, телефонный звонок из «Скорой помощи» – как ушат ледяной воды на голову: ее горе-виртуоз умирает от передозировки…
