Анна Козлова - Превед победителю (сборник)

— Да, — отозвалась она. — Прекрасно понимаю, но что тут можно сказать? Я вчера выпивала с Даудом, и, ты знаешь, он отличный парень, мне стало так его жалко, что мы вместе плакали… — Я представила себе, до какого состояния нужно было нажраться, чтобы плакать вместе с Даудом об утраченной любви. — Он тебя любит, он говорил только о тебе. Оказалось, он по всему Дубаю искал проститутку, похожую на тебя, а когда нашел что-то в этом духе, у него, — Люба понизила голос, — не встал. Возвращайся к нему, что ты сидишь во всем этом дерьме и трахаешься с какими-то нищими козлами? Он тебя будет на руках носить.

Я поняла, что Дауд настолько очаровал пьяную Любу, что теперь она, возможно не отдавая себе в этом отчета, оправдывает его в моих глазах, и в ее сознании эта скотская пьянь трансформируется в голливудский образ сверхсексуального мачо. Может, они даже переспали? Этого нельзя было исключать.

— Нет, — сказала я. — Нужно или сразу прощать и оставаться, или уходить навсегда.

— Подумай, sweety, я же не стану желать тебе плохого, — убеждала Люба.

— Ладно, — неуверенно ответила я.

— Кстати, — Люба запнулась, — он просит у меня твой телефон… Он… — В этот момент в трубке раздался какой-то грохот, Люба взвизгнула, и у меня возникло нехорошее ощущение, что Дауд прослушал весь наш разговор по параллельной трубке.

— Нет. Я не буду с ним разговаривать. — Я повесила трубку.

Тот день был мучительным днем разочарований и крылатых надежд — я узрела одиноких бесов, кружащихся в танце преданности, рыдающие тени несчастных любовников и саму старуху Судьбу, когда она ворошила кочергой тлеющие угли человеческих желаний. Я проснулась настолько влюбленной, что даже не смогла выпить, и все утро провела в безысходной истерике от мысли, что Лев больше никогда не позвонит мне. Я сидела на кухне, в свинцовом дыму, и не представляла, как буду жить, ходить на работу, разговаривать с какими-то идиотами, зная, что он где-то недалеко, занимается тем же самым и скорее всего даже не думает обо мне. Боже правый, я, наверное, достала небеса своими сбивчивыми молитвами о том, чтобы он хоть разок позвонил мне, и уж тогда — я была в этом убеждена — я, конечно, смогу ему все объяснить и выпросить прощение. Это было похоже на какое-то черное сумасшествие, со мной никогда такого не бывало, потому как на протяжении всей своей гребаной жизни я сначала всегда думала о гипотетической выгоде отношений с мужчинами, а уже потом о собственных чувствах.

Я понимала, что Лев беден, как придушенная котом церковная мышь, я знала, что в довершение всего он женат, но все эти немаловажные обстоятельства волновали меня не больше, чем голод в черной Африке или успехи ученых в гальванизации каучука. Мне казалось, что я стала совершенно иным человеком. Я думала о том, что, если он хоть чуть-чуть неравнодушен ко мне, я изменюсь окончательно — я брошу пить, я буду выкуривать пять сигарет в день, отдам в детский сад все туфли на шпильках и куплю себе лодочки с золотой пряжкой. Я ощущала себя готовой даже к тому, чтобы пополнить своим искрометным интеллектом ряды русских патриотов, поливать алоэ в редакции «Дня грядущего», ходить в растянутом мужском свитере и красить губы розовой помадой. Я бы забыла о других мужчинах (хотя полагаю, что, если б я осуществила свои намерения по тотальному видоизменению внешности, они бы сами забыли обо мне), я бы ходила на оптовый рынок за пивом и помешивала грибной суп над пропастью классовой борьбы.

У меня было необоримое чувство, что Лев встретился на темной, заросшей буйными папоротниками тропинке моей судьбы не случайно, что наше свидание миллиарды лет было точкой в сиреневом дыхании Вселенной и только вчера обрело наконец плоть, вздохнуло полной грудью, как вытолкнутый из материнского чрева младенец.

Я сидела на диване, тупо вперившись в телик, и совершенно не понимала, что происходит между Гильермо и Марией-Алехандрой, когда зазвонил телефон. Едва не получив разрыв сердца, я вскочила и, сшибая стулья, понеслась на кухню.

Это был он!

— Да, — пролепетала я дрожащим голосом.

— Это я, — сказал он и замолчал.

— Привет. — Я чувствовала себя бесконечно, бесповоротно отупевшей, и подспудно меня начала терзать мысль, что он придет в ужас, поговорив со мной десять минут, и всю оставшуюся жизнь будет изумляться тому, как мог воспринимать всерьез такую кретинку.

— Прости за вчерашнее, — сказал он. — Это действительно глупо с моей стороны считать, что, кроме меня, у тебя никого не было за всю жизнь. Я думал о тебе всю ночь, и, знаешь, это совершенно в порядке вещей, что ты жила с каким-то Даудом с километровым хуем и…

— Но это в прошлом! — крикнула я в отчаянии. — Между нами все давно кончено. Я хочу только тебя…

Этот пассаж, видимо, прибавил ему уверенности, и мы договорились больше никогда не вспоминать о Дауде и не произносить вслух его имя. Впоследствии он заводил мазохистский разговор о Дауде каждый раз, когда мы вместе напивались. Он кричал, что для него унизительно спать со мной после хачика, и в конечном счете я заявила ему, что вижу больше смысла трахаться с хачиками-абстинентами, чем с пьяной скотиной, у которой даже говно лезет из жопы, выпукивая гимн СССР, и которая видит свое основное превосходство над женщинами в том, что не лижет им пизду. Не стоит скрывать, что к тому моменту, когда происходил этот обмен любезностями, наши отношения уже ни к черту не годились, но, к сожалению, одно физиологическое обстоятельство не позволяло нам расстаться и всю оставшуюся жизнь вспоминать друг друга, скрежеща зубами.

Мы договорились встретиться на «Кузнецком Мосту» — мы всегда там встречались.

Я скакала по всей квартире, рыдая от счастья, перетрясла весь свой шкаф в поисках подходящего туалета и, пока красилась, думала о том, что мне нужен лишь нормальный, среднестатистический мужчина с неподражаемым чувством юмора, и нет никакого смысла в том, чтобы тосковать по постели Дауда, в которой его член вылезал у меня чуть ли не изо рта. Собираясь выходить из дома, я пошла в своем самоуничижении еще дальше и вспомнила, как часто в Дейре не могла поутру сдвинуть ноги вместе и пьяной раскорякой таскалась по всему дому, проклиная Дауда за то, что он надолго лишил меня возможности присесть на стул.

Невозможно описать пережитый мной позор — на назначенное им же свидание Лев не пришел, и я, как долбаная малолетка, полчаса стояла в метро, вжавшись спиной в колонну, и трусливо оглядывалась по сторонам (единственным плюсом этого унизительного ожидания было то, что, покидая метрополитен, я познакомилась с негром; его звали Фредди — по крайней мере, так он представился, — и я до сих пор жалею, что чертова Любка разорвала бумажку с его телефоном). Домой я ехала в полном смятении. Я не знала, как мне поступить: послать Льва к ебаной матери, если он позвонит — а я была уверена в том, что он позвонит, — или сделать вид, что его поступок нисколько меня не задел? Я убеждала себя в том, что ему вовсе не насрать на мои чувства, а просто он где-то напился и не смог приехать.

Надо сказать, что проклятый Лев впервые за последние десять лет заставил меня сполна прочувствовать тот безысходный ужас, который всегда находил на меня при мысли о том, что я — женщина.

Я — женщина, и это означало, что я мягкая и теплая, как диванная подушка, которую мне подложат под жопу, шутливо пожурив за то, что жопа недостаточно подбита жирком. Это означало вечность, и вечность будет означать, что я должна молчать, дураковато хлопая приклеенными ресницами, пить шампанское и изображать ужас при виде водяры, вставать из-за стола со скорбной мордой, когда кто-нибудь забудется и ругнется матом, рожать детей и мыть им задницы над тазом, и даже если я не буду такой, мне придется притвориться.

Что мне оставалось делать, думаю я теперь. Разгуливать по офисам, натыкаясь на пластмассовую мебель, и делать вид, что я не хочу иметь семью и мужа и так дорожу своей свободой, что каждый вечер нажираюсь в жопу, а потом хныкаю в постели оттого, что не нужна никому на всей земле по обе стороны экватора? Разумеется, я прекрасно отдавала себе отчет в том, что такому милому человеку, как я, заводить семью просто бессмысленно, но, черт возьми, это совсем не означало, что мне этого не хотелось, — в конечном счете, курение тоже губительно и бессмысленно, но отчего-то три миллиарда идиотов каждый день засовывают себе в пасть сигарету.

Приехав домой ни с чем, с абсолютным эмоциональным нулем, я легла на диван и разревелась, как глупая девочка. Я оплакивала паскудную пустоту собственного существования, я не могла понять, зачем ты, Господи, топишь в страданиях мою тощую душу? Зачем ты сотворил меня бабой, но в насмешку наделил беспокойной, тревожливой башкой, которая совершенно не нужна бабе, потому как ее задача — жить сердцем и пиздой, а башка ее должна быть безмятежной и пустой, как взгляд утопленника.